Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Прозрачная тень от светильника в руках старого раба метнулась по ступеням мраморной лестницы и исчезла. Снова раздался хриплый голос Верны — он говорил что-то ласковое своей воспитаннице и молодой хозяйке. Наверху скрипнула дверь.

Каллист постоял еще немного в наступившей тишине и вернулся в комнату больного.

— Не зажигай светильник, Каллист, — попросила вполголоса Леэна. — Налетит мошкара… Я велела раздвинуть все занавеси — ему трудно дышать…

Она сидела у изголовья, прижимая к своей груди полулежащего на подушках Кесария. Ее покрывало так и осталось на полу, и теперь Кесарий крепко вцепился своими длинными пальцами в одну из ее кос.

— Ты не думаешь… что кровопускание может помочь? — спросила она еще более тихо.

— Нет… — покачал головой Каллист во тьме. — После пятого дня они бессмысленны… а сейчас для него еще и вредны.

Он с трудом нашел пульс.

— Кризис будет этой ночью, — сказал он Леэне и тяжело опустился на табурет.

Кесарий отпустил косу диакониссы и попытался сделать такое движение рукой, словно кого-то останавливал.

— Нет, Платон, — громко и твердо сказал он. — Ты не прав.

Леэна и Каллист переглянулись.

— Если ты не слушаешь доказательств рассудка, то поверь хотя бы моим доказательствам от опыта!

Он уронил руку.

— Слышишь, Платон! Что ты за упрямец! Я говорю тебе, потому что знаю! Ирис крайне опасно переплывать в этом месте. Здесь много водоворотов! В прошлом году в один из них затянуло лодку, и никто не спасся! Что за ребячество — делать такие вещи на спор! Платон! Ты слышишь, Платон! Григорий, скажи ему! Платон! Григорий, скажи, чтобы на тот берег переправились рабы в лодках, на случай, если… Нет, я хорошо плаваю, Григорий, ты слышал, что я сказал? Меня отцовский легионер Марк научил плавать лучше всех Платонов, вместе взятых! Ты-то хоть не вздумай лезть в воду, двоих мне точно не вытащить… Смотри, он тонет — отпусти меня, отойди! Отойди!..

Кесарий дернулся и едва не упал с кровати — его удержали простыни, которыми он был связан.

— Фекла!.. — позвал он, жадно глотая ночной воздух. — Фекла! Ты же знаешь… Фекла…

Он бессильно уронил голову на руки Леэны и умолк. Трое остались в ночном безмолвии. Даже монотонный стрекот цикад стих, словно перед бурей. Занавеси колыхались от усиливающегося ветра, наполняясь, словно паруса корабля.

— Каллист, — позвала Леэна сквозь ночь.

— Да?

— Ты устал. Приляг и поспи.

— Нет, я буду ждать…

— Ты не спишь вторые сутки. Так нельзя. Отдохни.

Она осторожно опустила Кесария на гору подушек и что-то стала перекладывать в дальнем углу.

— Вот, — она взяла Каллиста за плечо. — Не хочешь уходить — приляг здесь. Я разбужу тебя. Даю слово.

Неожиданно Каллист ощутил каждым своим суставом безысходную, давящую усталость и повиновался. Опустившись на шерстяные одеяла, набросанные друг на друга на дощатом полу, он решил, что не будет закрывать глаз, но ночь словно наполнила его веки свинцом, и он провалился в забытье. Он даже не почувствовал, как Леэна набросила на него еще одно одеяло.

Луна, на мгновение вынырнув из облака, осветила Леэну, вновь занявшую свое место у изголовья. Кесарий затих, казалось, он даже не дышал. В мертвенно желтом свете его лицо с ввалившимися щеками и запавшими глазницами было до жути похоже на череп.

Леэна снова сменила ему все влажные повязки — на лбу, запястьях, на сгибах рук и ног. Шрам на правом бедре в лунном свете выглядел неимоверно уродливым, словно нарисованным, на сухой, горячей коже.

— Александр… — позвала она шепотом. Веки его слегка дрогнули. Она обняла его — так, чтобы голова Кесария покоилась на ее груди.

— Ветер с моря, — пробормотал во сне Каллист. Паруса-занавеси яростно хлопали на ветру, прохлада потоком вливалась в комнату.

К Богу — вопль мой, и я воззову,

К Богу — вопль мой, чтоб внял Он мне!

В день скорби моей

Господа я взыщу.

Всю ночь простираю руки мои,

не даю им упасть,

не хочет утешиться душа моя!

И сказал я: «Вот боль моя:

десница Вышнего изменена!»

Воспомню о Господних делах,

о древних воспомню чудесах,

Исследую все деяния Твои,

размыслю о свершенном Тобой.

О Боже! Во святыне стезя Твоя;

кто есть бог, что велик, как Бог?

Ты — Бог, что творит чудеса,

Ты силу Твою меж языков явил[234].

Струи летнего дождя лились с крыши, с веток деревьев, порывы грозового ветра несли тучи тяжелых капель, бросая их в лицо Леэне и Кесарию. Молнии сверкали так, что сад был виден до единого листочка, словно на черной росписи амфоры.

— Леонта, что, что ты говоришь? Если Иисус — Бог, то ты прогневаешь Его!

— Христе! Неужели Ты не явишь Себя?! Неужели иеревсы Асклепия и судьба сильнее Тебя? Яви Себя, Христе Сотер! Христе Целитель! Христе, Сын Божий! Вот, видишь — перед Тобой Вассиан, его бросили все — Ты его тоже оставишь? Тогда и я Тебя… тогда и я Тебя оставлю! Слышишь?

— Нет, Леонта! Не гневи Его! — вскричал Вассиан.

— Нет, нет, — заговорил Кесарий срывающимся, умоляющим шепотом. — Не надо… мне не вынести этого… нет… это слишком… это выше моих сил.

Он облизнул сухие губы, словно ища на них капли дождя. Леэна, удерживая его на руках, склонилась, взяла чашу, чтобы его напоить. Кесарий пил жадно, поперхиваясь, но быстро перестал, как слабый младенец, которому не хватает сил сосать грудь. Вдруг он широко раскрыл глаза, и в них были страх и отчаяние. Его блуждающий взгляд встретился со взглядом Леэны и замер, словно Кесарий силился узнать диакониссу.

— Кто ты, добрая женщина?.. — спросил он, не слушая и не слыша ответа. — Умоляю… умоляю тебя… достань для меня яда… поскорее… это будет благодеянием… мне не пережить этого… — он замолк, переводя дыхание, крепко сжимая ладони Леэны. — Цикуты… ее найти несложно… дешевый яд… я не смогу… бичевание… это выше моих сил… нет, нет, нет… цикута… прошу тебя…

Он заплакал. Она молча вытирала его и свои слезы, а гроза грохотала над усадьбой, блистая нездешними зарницами. Где-то вдали сквозь гром кричал бесстрашный петух.

Видели воды, Боже, Тебя,

видели воды, и взял их страх,

и бездны объяла дрожь;

облака изливали проливень струй,

небеса издавали гром,

и летали стрелы Твои.

Глас грома Твоего