Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

молнии светили надо всей землей,

содрогалась, сотрясалась земля.

В пучине — пути Твои,

в водах великих — стезя Твоя,

и следов Твоих не испытать[235].

Вдруг Леэна ощутила, что, кроме двух мокрых дорожек по скулам Кесария побежали другие — со лба, со щек, с подбородка. Не веря в происходящее, она раскрыла его грудь — простыня была мокрой от выступившего пота, словно он искупался в грозовом ливне, который продолжал свою безумную дионисийскую пляску снаружи.

Солнце рассекло предутреннюю мглу, и они, Леонта и Вассиан, вместе опустились на колени, щурясь от света и воздевая руки…

— Вниз, — вдруг сказал Кесарий. — Со скалы — вниз. Там вода… Салом, ахи, шувха ла-лаха в-ламшиха. Мшиха шарира йиф кам…[236] Фекла… Макрина… Я пришел… Как хорошо…

Он улыбнулся и уснул. Лицо его было спокойным — словно он лежал не на постели, а в лодке, уверенно плывущей сквозь ночь, озаряемую грозой.

11. О снах и сырых куриных яйцах

Пламя еле теплилось, угасая. Каллист долил масла в светильник. Кесарий беспокойно заворочался, застонал, и вифинец чутко склонился над ним. Кесарий неожиданно открыл глаза. Каллист с замиранием сердца понял, что друг узнает его. Он поспешно разбавил вино теплой водой и напоил Кесария, осторожно придерживая его голову. Сделав несколько жадных глотков, Кесарий проговорил:

— Я… в тюрьме?

— Ты у друзей, Кесарий… Александр!

Каллист отставил чашку, сел на постель рядом с ним, взял исхудалые, влажные ладони Кесария в свои.

— Тебя тоже… арестовали? — продолжил Кесарий, словно не услышал его, и Каллист теперь точно знал, что это — не бред лихорадящего больного, который он слышал все прошедшие страшные дни. Его друг был в полном сознании.

Кесарий с непониманием посмотрел на свод льняного полога над постелью и застонал, стискивая зубы.

— Тебе больно? Где? — встревожено спросил Каллист.

— Все тело болит… и бок… правый… Скажи, я очень опозорился… во время бичевания?.. это ужасно…

— Что ты говоришь такое?! — вскричал перепуганный Каллист. — Что ты несешь? Какое бичевание? Ты — не раб! Ты — сын патриция!

— Всадника, — поправил его Кесарий. — Но они на это теперь не смотрят.

Он глубоко, прерывисто вздохнул.

— Разве ты не помнишь? Был суд… Пигасий, Орибасий, Фалассий… отец тоже там был… что он там делал, он же епископ? Не знаю… Меня приговорили к бичеванию… я помню… я умолял о пощаде… какой позор… они смеялись… потом тюрьма… ждать… мама пришла ко мне… как к тому младшему севастийскому мученику… знаешь, который боялся… говорила, ободряла… потом ее прогнали… и меня повели, привязали к столбу… а дальше не помню… скажи, я очень орал? Не помню… а ты должен помнить… ты же там был… ты плакал… тебя не пускали ко мне… как же ты ничего не помнишь?

Кесарий приподнялся и тут же бессильно упал на подушки.

— Александр! Кесарий! — сердце Каллиста болезненно сжалось. — Кесарий! Тебе приснился дурной сон!

Он в отчаянии стал целовать его руки, словно пытаясь разбудить. Кесарий неподвижно смотрел перед собой, закусив губы.

— Это был только сон, слышишь? — почти закричал Каллист. — Сон! Ты заболел, тяжело заболел, мы привезли тебя в имение Леэны, прошлой ночью у тебя был кризис! Вчера ты весь день проспал. А сейчас утро, видишь, раннее утро, солнце еще не взошло!

Во дворе закричал петух. Кесарий вздрогнул, словно просыпаясь, посмотрел в усталые, покрасневшие от бессонных ночей глаза друга.

— Это был сон? — медленно выдыхая каждый слог, проговорил он. — Сон? Ты говоришь, я не в тюрьме?

Он неожиданно рванулся всем телом и упал на руки Каллиста.

— Тогда почему я связан? — сдавленно простонал он. — Ты хочешь меня успокоить… Каллист… мой добрый друг…

— Ты не в тюрьме! — чуть не плача, воскликнул Каллист. «А если это, и в самом деле, слабоумие после двухнедельной лихорадки? Если это… если это френит?!»

— Слышишь, Кесарий! Ты бредил, вырывался, пришлось привязать тебя… простыней… сейчас развяжу… Видишь, это не тюрьма! Видишь, ты на кровати лежишь, а не на полу! Не в цепях! Посмотри сам! Ну же! Там, за окном, сад! Сад в цвету! Слышишь, мальвы и розы цветут! Ветер к нам, с моря…

Он усадил Кесария, обнимая его изможденное тело, бессильное, как соломенная кукла, которую девочки в Ахайе приносят в жертву Артемиде. Кесарий положил ему голову на плечо и улыбнулся.

— Сон… Это был сон… Мальвы и розы… Где наши розы? Где же фиалки? Где наш селенин цветок? — проговорил он нараспев. — Это сон… Знаешь эту детскую песенку? В хороводе кто-нибудь колечко прячет… знаешь? А потом одному кому-то его отдает, незаметно… Розы, фиалки…

С этими словами он сполз назад на постель.

— Я тяжелый, — извиняющимся голосом проговорил он. — Не удержишь.

Кесарий счастливо улыбнулся — его глаза отразили скудный свет светильника. Он попытался поднять руку ко лбу, но на полпути она упала, как плеть.

— Ты перекреститься хочешь? — догадался Каллист, осторожно взял его кисть в свою и начертил большой крест, касаясь лба, груди и плеч.

По щекам Кесария заструились слезы.

— Слава тебе, Христе Спаситель! Кажется, я вынырнул на этот раз… — он едва ощутимо сжал руку друга — Каллист понял, что это для Кесария теперь означает «изо всех сил», и, борясь с комом в горле, спросил:

— Я правильно… сделал?

— Да… Спасибо тебе… Мой единственный, мой прекрасный друг… — он сделал паузу и добавил неожиданно: — Вот так бы перед Пистифором… а то у тебя тогда ромб получился.

— Ты снова шутишь! — воскликнул Каллист, плача от счастья. — Значит, скоро поправишься!

— Ты мне переломаешь все кости… отпусти! — взмолился Кесарий.

— Извини, извини… Помнишь, как у Платона: «Душу свою на губах я почувствовал, друга целуя — бедная, видно, пришла, чтоб перелиться в него!»

— Бедная скоро уйдет — выдавишь ты из него… Что у меня с правым боком? Это, наверное, ребра — после того спуска с лестницы…

— Александр, вы не спите?

Леэна со светильником вошла в комнату, и на потолке закружился веселый хоровод теней.

— Дитя мое, Александр…

Она расцеловала его.

— Вы не против, если я вас буду называть Александром? Каллист вам все потом объяснит… Анфуса!

В дверном проеме показалась огненно-рыжая голова Финареты.

— Финарета, позови Анфусу, пусть она принесет горячей воды, масла, чистые простыни! И иди, займись хлебом!

— Сейчас, сынок, — прошептала она, склоняясь над Кесарием. — Хлеб вот-вот испечется, поешь. Ты любишь свежий хлеб?

— Я бы хотел…

— Что, родной?

— Причаститься…

Повисла неловкая тишина.

— Дитя мое, но это