Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Видите, барин, молодому хозяину нехорошо с утра было, так вот я и не знаю, можно ли ему есть или нет. Это уж как хозяйка велит, так и приготовлю. А она сейчас с Харитиной диаконисой разговаривают. Занята, значит. А уж как она решит, кормить сегодня молодого хозяина, или нет, так и будет.

С этими словами она деловито вскинула поднос и поплыла в сторону беседки. Конопатая девчонка, путаясь в длинном, на вырост сшитом хитоне, потащилась вслед за ней, то и дело оглядываясь на Каллиста.

Тот, придя в себя от изумления, решительными шагами тоже направился к беседке. Он хотел уже заглянуть под тень виноградных листьев, как что-то его остановило.

Из беседки слышался звон посуды, плеск льющейся воды. Через живую изгородь просвечивала круглая спина Анфусы, виднелись босые ноги конопатой девчонки.

Вдруг раздался звонкий, почти детский, голос Харитины:

— Надо же! Радость-то какая! А мы и не знали! Вчера как отец Гераклеон сказал-то, я и подумала, надо пойти, посмотреть на твоего ребеночка! А это, оказывается, давно уже было! Это когда ты в Старый Рим ездила? У него, поди, отец из больших начальников там?

— Да, не из маленьких, — ответила Леэна. Каллисту показалось, что она с трудом сдерживает смех.

— Надо же, молодец какой, при себе оставил, в рабство не продал. Да… Воспитал. И видно, что из благородных. Но на тебя тоже похож — глаза твои. Сразу скажешь, что твой сын. Что ж ты его не научишь по-нашему разговаривать? Ах да, ты ведь умеешь по-латински-то говорить, тебе проще варварским всяким языкам научиться — ты ж не чистая гречанка.

— Ну, если Спарта — не Греция, то не гречанка, — отрезала Леэна.

— Ну да, ну да, твой отец ведь из Спарты был. Ой, у вас там, говорят, нравы другие совсем. Чудно! Говорят, девушки там хитоны с разрезом до бедра носят, с юношами, стыдно сказать, в мяч играют, плавают… Господи прости. Или сейчас уже не так?

Леэна не ответила, и Харитина продолжала свою визгливую уверенную скороговорку:

— А Финареточка уж как рада, что Александрион приехал! Она у тебя же не помолвлена?

Сердце Каллиста прыгнуло в груди.

— Нет, — более чем прохладно ответила Леэна.

Каллист так шумно выдохнул, что его вполне могли услышать в беседке.

— Тоже в диакониссы, наверное, собирается? Лапушка наша! Ничего, что она там с Александром, и этим… вторым… это врача ты к Александриону пригласила?

— Я не вижу ничего неприличного, в том, что Финарета проводит время в обществе своего брата, — прозвучал ответ Леэны и кубок стукнул о поднос. Воцарилась странная тишина.

Ее разорвал полу-вскрик, полушепот Харитины:

— Бра-ата?!

Раздался какой-то звук, похожий на глухой шлепок — Каллист догадался, что Харитина слишком поспешно прижала ко рту ладонь.

— А что тебя так удивляет, Харитина?

— Я думала, Финарета дочка Протолеона, — с деланной недалекостью простой и честной женщины проговорила та.

— Она и есть дочка Протолеона.

— Да ты что?! Правда?! — взвизгнула Харитина. — Так он же… так Протолеон же… он же был твой брат!

— Да, по отцу.

— Ох, Леэна… — ликующе простонала Харитина.

— Они двоюродные брат и сестра, Харитина, неужели непонятно? — раздался голос Леэны.

— Дво-ю-род-ны-е! Да, конечно! — забормотала, радостно хихикая, ее собеседница. Голос ее был теперь не детским, а странно надтреснутым — как у пожилого евнуха. — Дво-ю-род-ные! Конечно! Спаси вас всех Господь!

Каллист плюнул и зашагал прочь.

…Не зная, зачем, Каллист вернулся в дом, почти пробежав через перистиль в таблин. «Надо уезжать», — подумал он вдруг. Но тут же оборвал себя — уезжать? Одному? Оставить Кесария?! Что за глупость…

В таблине было прохладно. Мраморные плиты пола перед очагом блестели от влаги — еще не высохли после утренней уборки Анфусы. Он рассеянно посмотрел на очаг — в нем, конечно, никогда не зажигался огонь, как и везде, он всего лишь — дань старой традиции. У дяди, в их старом доме, тоже был такой.

Каллист вздрогнул. На очаге, на голубом, с прожилками-венами, фригийском мраморе стояла кифара его дяди.

— Не может быть! — громко сказал он пастуху с собакой. Тот — молодой, со светлыми, вьющимися, как баранье руно, волосами смотрел, немного улыбаясь, на Каллиста с мозаики над очагом, опираясь на свой посох. Черный мохнатый пес внимательно следил за тем, как Каллист осторожно берет кифару от ног пастуха.

Она, это — она! Вот надпись: «Феоктист, сын Феофраста, потомок Махаона». Вот царапина, умело покрытая дорогим египетским лаком — не заметишь, если не знаешь. Ни пылинки! За ней ухаживали, держали на почетном месте. Каллист тронул струны — раздался тихий гептахорд. Она настроена!

Не понимая, зачем, он бережно завернул кифару в свой порванный плащ и вышел за ворота. Полуденная дорога была пустынна.

Он пересек ее, утопая по щиколотку в сухой пыли. Он знал куда идти — он с детства знал эти места.

Там, за лугом, где пасутся стреноженные кони, на обрыве, с которого далеко внизу, у Сангария видны поля и виноградники, Каллист сел на землю. Вот там она — масличная роща, где они с Диомидом играли, где они гуляли с дядей Феоктистом, и он рассказывал Каллисту о философии и риторике, а когда видел, что тот уставал, брал из рук раба кифару и пел.

Гестия, Крона могучего дщерь, пресвятая царица,

Ты охраняешь домашний очаг, и огонь твой — бессмертен.

Ты же и мистам диктуешь обряды торжественных таинств

И воскурений бессмертным богам, что даруют усладу.

Ты — и обитель блаженных богов, и опора для смертных.

Юная дева, желанная, вечная, с дивной улыбкой,

Я умоляю тебя, многоликая, — вновь посвященным

Теплый прием окажи, прояви свою добрую волю.

Ибо ты счастье даешь и здоровье, чья длань всеблагая

Успокоенье приносит и душу от бед исцеляет![244]

…Каллист не помнил мать, но он знал, что где-то в глубине его сердца живет воспоминание о ее образе. Он знал, что видел, какая она, он грустил, что не запомнил ее. Она была не как Гестия, а как Исида, а он — как младенец Гарпократ на ее руках. Так он думал, когда был совсем маленьким и, устав от игр и беготни, прибегал посидеть в маленькое святилище в масличной роще, которое дядя устроил для привезенной из самого Египта по его заказу статуи Исиды. Лицо ее было неотмирно прекрасным и неимоверно печальным.

…Словно яркая вспышка молнии — это воспоминание, ни времени, ни места