Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Как выдержать глаза,

Не знаю я, то зрелище сумели?

Мгновенно страх объемлет кобылиц…

Тут опытный возничий, своему

Искусству верный — вожжи намотавши,

Всем корпусом откинулся — гребец

Заносит так весло. Но кобылицы,

Сталь закусив зубами, понесли…

И ни рука возничего, ни дышло

И ни ярмо их бешеных скачков

Остановить уж не могли. Попытку

Последнюю он сделал на песок

Прибрежный их направить. Вдруг у самой

Чудовище явилось колесницы,

И четверня шарахнулась в смятенье

Назад, на скалы. Скачка началась

Безумная. Куда метнутся кони,

Туда и зверь — он больше не ревел,

Лишь надвигался он все ближе, ближе…

Вот наконец отвесная стена…

Прижата колесница. Колесо

Трещит, — и вдребезги… и опрокинут

Царь вместе с колесницей. Это был

Какой-то взрыв. Смешались, закружились

Осей обломки и колес, а царь

Несчастный в узах повлачился тесных

Своих вожжей, — о камни головой

Он бился, и от тела оставались

На остриях камней куски живые[245].

Каллисту надоедает играть с глиняной птичкой, он подходит к дяде и тянет его за хитон. Дядя не сердится. Он грустно улыбается и гладит Каллиста по голове.

— Кудрявый ты, как Дионис Загрей, дитя мое.

— Где мама? — спрашивает его Каллист.

— Она уже счастлива, — отвечает Феоктист и отчего-то замолкает, отворачивается.

— Я хочу к ней, — заявляет Каллист и снова тянет дядю за хитон. Дядя подхватывает его на руки и сажает к себе на колени, начинает рассказывать про то, как душа вырывается из темницы тела. Каллист не понимает и плачет, прижимаясь к дядиной груди. Он смотрит и видит, что дядя тоже плачет.

— Няня сказала, что кони взбесились, и повозка сорвалась в море, — Каллист старается говорить так, как говорят взрослые. — А что, дядя, значит — «взбесились»?

Дядя лишь гладит его по голове и крепко прижимает к себе.

— Они теперь в море с папой? Они — как дельфины? Спасают тех, кто тонет? — спрашивает и спрашивает Каллист, уже засыпая.

Будь милосердна, Судьба, я в молитвах тебя призываю!

Путникам даришь ночлег, о достатке печешься для смертных,

Как Артемида, улов приносящая ловчим в охоте.

Ты, Многоликая, кровь Эвбулея оплакала горько.

О погребальная, нрав твой изменчив, темны побужденья.

Смертные чтут тебя, ты — вечный ключ к человеческим жизням:

Радость приносишь одним и богатство; другим посылаешь

Жалкую бедность и смерть, если в гневе душа твоя, Тихе.

Но умоляю: войди в нашу жизнь и яви благосклонность

Тем, кто достоин ее; одари их достатком и счастьем![246]

Босоногая девчонка-рабыня прибежала и стоит в отдалении, у зарослей акаций, слушая, раскрыв рот, как поет Каллист. Выследила его! Не уходит, раскачиваясь в такт гимну — а вот уже и кружится в танце, раскинув руки, путаясь в своей на вырост сшитой тунике. Кто-то ее окликнул — и она убежала. Каллист чувствует легкие шаги позади себя. На высокую траву ложится длинная тень стройной девушки. Финарета! Он касается струн, поет и поет. Только — не оборачиваться, нет — иначе исчезнет она, пропадет навек. Финарета ли то или Эвфема, младшая сестра Феоктиста, сына Феофраста, махаонида — вырвалась из водяных глубин, слушает его кифару. Если он, Каллист, не обернется — она останется. Останется до тех пор, пока она не обернется. Он поет и плачет — и струны, и руки мокры от слез. Наконец он не выдерживает. Последний аккорд вырывается из-под его пальцев, и он бессильно склоняет голову на деку кифары. — Каллист! — слышится ему тихий, ласковый голос сзади, и теплая ладонь ложится на его плечо. — Каллистион, дитя мое!

Каллист обернулся, солнце ослепило его на миг, и ему показалось, что он видит Финарету, но с белыми, как снег, волосами.

— Дитя мое, прости, что я потревожила тебя. Уже вечер. Мы потеряли тебя и очень волновались. Пантея сказала, что ты здесь.

— Вечер? — переспросил непонимающе Каллист.

— Ты нашел кифару Феоктиста… — сказала Леэна, то ли спрашивая, то ли утверждая. — Ты играешь на ней так же хорошо, как и он, а поешь еще лучше. Ты очень похож на него.

Каллист поднялся на ноги.

— Простите, — проговорил он в растерянности. — Мне не следовало брать ее, не сказав вам…

— Она твоя, дитя мое. Смешно — я не поняла, что ты и есть его племянник, а еще и удивлялась, как ты на него похож. Александр рассказал мне об этом сегодня.

— Как себя чувствует Кесарий? — взволнованно спросил Каллист, чувствуя упреки совести за то, что он оставил Кесария одного на весь день. — Я подумал — ведь это плохо, что ему хочется смокв. Это плохой знак. Хороший знак — когда больному хочется лука.

— Не тревожься — с ним все хорошо. Дитя мое, пойдем домой — ужин ждет.

Леэна весело смотрела на него, глаза ее светились синевой.

15. О чечевичной похлебке и прогностике

— Каллист! — воскликнул Кесарий, приподнимаясь со своего ложа, устроенного в беседке из множества подушек и подушечек, и протягивая к Каллисту руки. — Каллист! Ты пришел! Как хорошо… У тебя кифара? Как жаль, что здесь не было слышно, как ты играл…

— Да — представляешь, кифара моего дяди. Госпожа Леэна хранила ее все это время. А ты как? Я тебя оставил одного на весь день, прости.

— Ушел в холмы играть для деревьев и камней, как Орфей? — засмеялся Кесарий, откусывая от большой луковицы. — Не волнуйся, я прекрасно себя чувствую. Правда, вставать мне матушка не разрешает.

— Александр! — укоризненно произнесла Леэна.

— Хорошо, матушка, — послушно кивнул Кесарий и заел луковицу смоквой. — Не буду. А то Каллист меня привяжет и уйдет в луга петь… Покажи-ка, — он забрал кифару у Каллиста, осторожно тронул струны — зазвучало начало какой-то очень знакомой Каллисту песни, но он не смог вспомнить, какой.

— Ты никогда при мне не играл, Каллист, отчего?

Каллист пожал плечами.

— Не знаю. Я вообще давно не играл. Очень давно. Еще с Коса, — он вздохнул.

Кесарий отдал ему кифару. Каллист кивнул, бережно поставил ее на скамью. К чему говорить о том, что ему тяжело было играть на любой кифаре