В Одессу на майские. Некурортный роман - Ирина Викторовна Буторина

Её духовные рабы,

Вы извратили отчий опыт

И предков предали гробы.

— Вряд ли вы учили эти стихи в школе. Вот я их учил, но нам говорили, что это написано про буржуев, но при чём тут буржуи, если сам великий поэт был помещиком? Думаю, что теперь эти стихи в новой Украине запретят, как и самого поэта. Хорошо хоть памятник ещё не снесли.

— Неужели такое возможно? — спросил Петька.

— А ви, молодой человек, дойдите до конца бульвара и подойдите к Дюку, где собираются свидомые молодые люди. Ви поймёте, что Исаак Соломонович не несёт маразматический бред, а таки прав. Я видел на своём веку многое, но такой откровенной ненависти в глазах этих новых одесситов не видел никогда.

— А кто такие «свидомые»? — спросила Ира, с интересом разглядывая старика.

— «Свидомые» с украинского переводится как «знающие». Причём обратите внимание, что так себя называют люди, которые в своей жизни вряд ли читали что-то кроме шевченковского «Заповита», да и то только первых трёх его строф. Разве они знают, что их кумир приложил их нацию ещё сильнее, чем Пушкин:

Хохол останется хохлом,

Хоть ты пусти его в Европу.

Где надо действовать умом,

Он напрягает только жопу.

— Вот вы нам это говорите и не боитесь, что мы «свидомые» и как-то обидим вас? — поинтересовался Петька.

— Ну, что ви, как можно? Неужели Исаак Соломонович русских от украинцев не может отличить? Во-первых, вы говорите на самом литературном диалекте русского языка, так говорят только в Санкт-Петербурге, а во-вторых, ваш взгляд не горит огнём ненависти к Пушкину, как горят глаза нынешней украинской молодёжи, считающей, что они имеют право на эту ненависть. Храни Господь тебя, Александр Сергеевич! — сказал старичок и повернулся, чтобы уйти.

— Извините, а у вас дети есть? — нерешительно спросила Ира, почувствовав сердцем одиночество старичка.

— Да, конечно, милая девочка, — повернулся к ней Исаак Соломонович, — но они давно в Израиле, куда мы с Розочкой так и не решились переехать. Как мы могли бросить нашу Одессу? Мы говорили себе, если уедут все старики, что будет с Одессой? Кто поддержит её неповторимый дух, замешанный на трёх культурах: русской, еврейской и украинской? Кто, если не старики, помнящие лучшие времена этого города? Теперь я вижу, что был-таки прав. Евреи покинули Одессу: кто уехал, кто умер, а вместе с ними умерла та Одесса, о которой так любили писать её лучшие сыны. Вы читали Бабеля, Катаева или этих насмешников — Ильфа с Петровым — и Мишу Жванецкого? Это все дети нашего города, лучше о них никто про Одессу не писал. Теперь «иных уж нет, а те далече». На их место пришло украинское село со своим салом и галушками, ничего общего не имеющее с нашим городом. Надо бы уехать, дети зовут меня к себе, но скажите мне, что я забыл в их песках? Зачем я буду менять ненависть украинцев на ненависть арабов? И наконец, как я могу бросить Розочку здесь одну? Мне уже недолго ждать, когда мы опять будем вместе.

Старик опять собрался уходить, но в очередной раз передумал и, отведя ребят в сторонку, сказал:

— Я боюсь говорить об этом даже с моими соседями, а вам скажу. Страшная туча нависла над моим городом, да и над всей Украиной. Быть большой беде и большой крови. Вы там так и скажите в Питере, что Исаак Соломонович чувствует это своим старым сердцем. Вначале они будут бить тех, кто за Россию, потом евреев, а потом своих, и все кончится жутким кипишем, вывести из которого эту обезумевшую страну сможет только Россия.

— Может быть, всё успокоится, когда будет новый президент? Ждать-то осталось недолго, — пытался успокоить старичка Петя.

— Я вас умоляю, будет только хуже! Ещё никогда и никому Вальцманы (о, это известные люди в Одессе, они торговали практически при всех царях и генсеках) не делали ничего хорошего. Кроме денег. Делать деньги нормально для еврея, но эти Вальцманы ради них не пожалеют никого, а тем более каких-то украинских гоев.

— Я понял, это вы о Порошенко говорите, но он, по крайней мере, евреев не даст в обиду, — заметил Петя.

— Молодой человек, чтоб вы знали, нет большего антисемита, чем выкрест. Он доведёт страну до края, и тогда люди будут искать виноватых и быстро их найдут. Конечно же это будут оставшиеся в стране евреи. Он бросит их, чтобы спасти себя, он же Вальцман. Поверьте мне, старику. Я не боюсь смерти, но есть же ещё в городе молодые евреи, которые считают Украину своей родиной. Вот за них я боюсь, они пострадают. Я уже не могу плакать, все мои слезы давно высохли от времени, иначе вы бы видели сейчас, как плачет Исаак Соломонович, и поняли, что он знает, что говорит.

Старик решил было опять уйти, но снова вернулся, сделав пару маленьких старческих шажков.

— Спасибо, детки, что выслушали меня, старика. Любите друг друга! Только любовь даёт человеку настоящее счастье, но умереть надо в один день, потому что для того, кто остаётся на этой земле, жизнь становится совершенно невыносимой, — сказал старичок и, наконец, ушёл, шаркая ногами по бульвару.

— Да, похоже, у старика крыша поехала: все погромы мерещатся. У многих евреев так. У нас есть дальние родственники — двоюродная сестра матери замужем за евреем. Так вот, стоит только осложниться обстановке в стране, как они начинают дрожать в ожидании погромов, — сказал Петька.

— Мне кажется, что в двадцать первом веке невозможно такое, чтобы люди убивали друг друга только за то, что они разных национальностей, — произнесла Ира. — Сражаться за жизненное пространство, за ресурсы, ещё понятно, но из-за того, что один иудей, а второй русский или украинец, это полный бред.

— Я уверен, что русские и украинцы никогда воевать между собой не станут, — авторитетно заявил Петька. — Давай не будем отравлять себе настроение этими разговорами, идём лучше к Потёмкинской лестнице — самой широкой и самой длинной в мире. Там такой вид на море открывается! Там памятник Дюку Ришелье, ещё одному основателю и градоначальнику Одессы. Он — праправнук великого кардинала Ришелье, был герцогом, что не помешало ему в годы Французской революции стать российским офицером. Когда во Франции опять вернулись к власти Бурбоны, он вернулся на родину и служил королю Людовику XVIII до самой смерти.

— Откуда ты это всё знаешь? — удивилась Ира.

— Люблю историю. Пристрастился к ней, начав читать Дюма. Когда