Благовест - Алиса Клима

поспешно собрался, невольно обняв Пруста. Доктор одобрительно кивал и удовлетворенно потирал руки, провожая Ларионова в окне взглядом, когда тот шел через двор к мерину.

Выйдя от Пруста, Ларионов направился к Марфе. Спешился и без стука вошел в избу. Марфушка чаевничала с Сахатычем.

– Ба-а, Григорий Александрович, доброго здравия! – поплыла навстречу Ларионову Марфушка.

За ней поднялся и Сахатыч.

– Хорошо, что вы тут оба, – возбужденно сказал Ларионов. – Вы мне нужны по одному важному делу.

* * *

Неделя тянулась долго. Ларионов, казалось, только и делал, что ждал часа возвращения зэков с делянки. И стал с удивлением для самого себя благодарить в душе Бога за прожитый без плохих новостей день.

Спустя десять дней после последней поездки к Прусту Ларионов отправился по делам в Маслянино. Он возвратился в лагпункт, когда уже стемнело, а темнеть начало раньше: осень вступила в права, мир двигался в объятия зимы. С момента их встречи с Верой пролетел год.

Ларионов полной грудью вдохнул прохладный воздух и вошел в дом. В избе его ждали Федосья, Валька и Кузьмич. Ларионов сбросил фуражку, проходя в кухню, и сухо кивнул.

– Чем обязан этому «совету в Филях»? – спросил он, омывая лицо холодной водой из рукомойника и поглядывая на всех через настенное зеркало.

Люди молчали. Федосья, кряхтя, собирала ужин. Через открытую дверь чулана слышно было громкое шуршание Вальки, которая делала вид, что занята делом.

Кузьмич тяжко вздохнул и начал подготовительно откашливаться. Ларионов резко повернулся.

– Что-то случилось? – тревожно спросил он. – Делянка?!

– На делянке все хорошо! – быстро вмешалась Федосья, опасаясь бури. – Все вернулись живехонькими и здоровехонькими!

Ларионов тут же смягчился.

– Говори, Кузьмич, что опять у нас в «датском королевстве» неладно? – Он бросил полотенце на спинку стула и присел на углу от Кузьмича, который занял место, где обычно любил сидеть сам Ларионов.

Тот было вскочил, но Ларионов махнул рукой.

– Сиди. Докладывай, не тяни. Или ты ждал меня отужинать? А ты что застыла, любезная? – повернулся он к Федосье. – Наливай всем теперь щей и давайте поедим. Устал я от вас, чертей.

– Да негоже нам, холопам, – начал Кузьмич, – с вашим высокоблагородием…

Валька тут же высунулась из подсобки и метнулась наливать супа всем и себе, не дожидаясь, пока Кузьмич закончит, а Ларионов его обругает.

– Вот, – подвинул телеграмму Кузьмич. – Товарищ лейтенант, стало быть, давеча занес.

«Грязлов», – сразу подумалось Ларионову. Обычно он приносил дурные вести.

Он быстро пробежался глазами по тексту, швырнул телеграмму в центр стола и принялся с искренним наслаждением поедать щи.

– Валька варила, – сказал он довольно. – Давай замуж ее отдадим, Федосья? Вот уж кому-то счастья привалит.

Люди робко засмеялись. Они никак не могли понять ни спокойствия, ни благодушия своего начальника. В телеграмме говорилось, что утром прибудет комиссия с проверкой.

Ларионов сразу понял, что снова был донос. И был он давно, иначе как бы так быстро среагировали и снарядили? А может, и Берия решил подстраховаться из-за всей этой истории с его назначением и затем отменой. Один черт – снова проблемы.

Комиссия была не из Новосибирска, а снова из Москвы. На сей раз с Тумановым ехал какой-то инспектор, и Ларионову было понятно, что проверять будут контингент.

– Что будя? – сказал Кузьмич, аккуратно и медленно пробуя суп. – Благодарствуем вам за ужин, – добавил он ласково.

– А сами вы что думаете? – неожиданно спросил Ларионов и окинул взглядом всех троих своих стратегов.

– Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса… В больнице мест нет – туда никого не пристроим, – начал Кузьмич.

Ларионов с особым удовольствием макнул краюху хлеба в бульон.

– Ты прям Суворов, Кузьмич, – улыбнулся он. – Ешь щец, с тобой все ясно. А вы что думаете, бабоньки? Вы всегда что-то да смекнете, что-то да скумекаете.

Валька медленно пережевывала хлеб и переводила взгляд с одного на другого, словно всем видом показывая, что думать – не щи варить. Федосья допила из плошки остатки, утерла пот фартуком и с выдохом откинулась на спинку стула.

– А что тут думать? – запыхтела она. – Всех погнали на общие работы. В лагере только мы, дневальные да немощные. Мы рано утром в Сухой овраг подадимся – пусть лейтенант сам баню топит, князьям да боярам борщи варит. Главное дело – бабы и мужики молодые все на делянке. Ирка как в воду смотрела: потащилась туда с вашего же согласия, между прочим! Фимка – и тот на пасеке, а он отродясь кроме игральных костей в руках ничего не вертел! Тыл прикрыт, и дело в шляпе, – закончила она деловито.

Ларионов смотрел куда-то мимо стола. Лицо его было, вопреки ожиданиям, достаточно расслабленное и даже ласковое. Он знал, что обдумывать слова Пруста надо позже, когда и если все сложится относительно благополучно. Сейчас снова необходимо высушить эмоции и сгруппироваться.

– Тыл, говоришь… – Ларионов раскурил папиросу и на удивление Федосьи и остальных даже не стал пить. – Тыл – это самое главное на войне, – с расстановкой сказал он. – В театре военных действий тыл может быть причиной победы или поражения.

Валька и Федосья переглянулись. Валька с трудом сдерживалась, чтобы не захихикать. А Федосья округлила глаза и пожала плечами в ответ на робкие взгляды Кузьмича.

– Что, бабоньки, притихли? – улыбнулся Ларионов. – Вот, Кузьмич, учись у Федосьи, как надо стратегически мыслить. Это тебе не коза и не кобыла!

Кузьмич хмыкнул.

– Это вы зря, отец честной, – покачал головой он. – Коли тут кто-то стукнул, одной делянкой не прикрыться. Тут куда ни сунься – везде следы расконвоированных: и клуб, и библиотека, и инструменты, и оформление… Ежели сейчас суету наведем, то, глядишь, хуже будя. Глаза и уши, знама, везде! Это вам почище театра военных действий…

Ларионов кинул быстрый взгляд на Кузьмича, словно тот произнес что-то важное.

– Федосья, ну-ка сгоняй за Сердючко и Александровой. Скажи, если спросят, что жалоба была от бригадира звена.

Федосья тут же выскочила из-за стола, и след ее простыл за сенью хаты.

Ларионов немного заволновался, как обычно перед встречей с Верой. Против воли слова Пруста вращались в сознании: «любит вас всю жизнь…» Она сознательно пошла на делянку. Решилась ради него? Просто что-то почувствовала?

Ларионов, вопреки совершенной неопределенности и надвигающемуся новому испытанию, знал, что Вера – «его женщина». Он так видел Веру. Она стала для него всем. Ей он верил больше, чем себе. Ему уже не было странно думать о ней как о своей женщине, невзирая на отсутствие между ними физической близости. Ни одна, с кем эта физическая близость случалась, не была родной женщиной, родным человеком. А Вера