Белый снег, черные вороны - Чи Цзыцзянь

– Я должен вернуть Цзибао. Как такое можно, чтобы ребенок оставался один, без отца и без матери!

Цзинь Лань потянула его за руку:

– Если кого туда бросили, то разве позволят взять назад?

– Ну, тогда я присоединюсь к нему.

– Да ты ничего не понимаешь в детской кори, если не досмотришь и возникнут осложнения, то поздно будет раскаиваться. Уж если кому и идти к нему, то мне!

Договорив, Цзинь Лань перерыла все шкафы и сундуки, связала в узел их с Цзибао новогодние наряды: мол, если с такой одеждой отправишься в изолятор, то наверняка вернешься оттуда живым. Собравшись выйти с узлом через плечо, она злобно зыркнула на Ди Ишэна:

– Смотри тут у меня за хозяйством. Если, когда вернусь, на постоялом дворе хоть одна игла исчезнет, буду твоим причиндалом вышивать!

Сказав это, она прыснула и повеселела.

То были последние слова Цзинь Лань, обращенные к Ди Ишэну, и ее последний смех, услышанный Ди Ишэном и Ван Чуньшэнем. Через три дня Цзибао умер в чумной больнице, больше не довелось Ван Чуньшэню слыхать, как сын зовет его папой. А на четвертый день после смерти сына Цзинь Лань последовала за ним. В те дни в Фуцзядяне каждый день умирало по семь-восемь человек, повозки с трупами сновали по улицам как никогда часто. В траурных одеждах по умершим были только кони, запряженные в труповозки: когда конь на ходу разгорячен, то проступающий на его теле пот на морозном воздухе превращается в иней, и кажется, будто конь одет в белый траурный наряд.

В представлении Ван Чуньшэня, его сын и Цзинь Лань умерли несправедливо. Ведь у Цзибао была корь, почему врач принял корь за чуму? Не должно быть так, чтобы евнух что-то сказал, а врач бы за ним повторил. Опять же, Цзинь Лань, отправляясь в больницу, была здорова-здоровехонька, но не прошло недели, как и ее не стало: наверняка заразилась чумой уже там. Раз из попадающих в больницу мало кто выходит живым, то зачем тратить деньги на эти чумные заведения? Ван Чуньшэнь кипел от бешенства! Он набрал камней и до отказа набил ими оба кармана штанов; сначала он побил стекла в больнице и обозвал всех врачей тупыми свиньями, а затем прошел десять ли до окружной управы, где принялся колотить в плотно закрытые ярко-красные ворота и костерить сидящих внутри за то, что они заботятся только о своих удовольствиях и не думают о том, жив или мертв простой народ! В Фуцзядяне каждый день мрут люди, но почему не помер никто из управы? От злости Ван Чуньшэнь едва не сошел с ума. В прежние времена его дебош привлек бы много зевак. Но в эту студеную зиму все находились под угрозой смерти и никому не было дела до горя другого человека.

После смерти Цзинь Лань спина Ди Ишэна снова сгорбилась, словно дерево под давлением снега. Днем он сидел во дворе рядом с гробами и повторял: «Как же это, как же это, у нее ведь все лицо было в оспинах. Мне она была мила, но там – кто ее уважит? Как же это, как же это, Цзинь Лань, Цзинь Лань…» Он качал головой, повторял имя Цзинь Лань, в глазах его блестели слезы. Вечером он усаживался в доме перед очагом и бесконечно подбрасывал дрова; пламя разгоралось так, что огненные языки грозили опалить его брови, но он все равно продолжал трястись.

Ван Чуньшэнь ненавидел Ди Ишэна: не будь евнуха, его родной сын не умер бы в том дьявольском месте. А еще он ненавидел закупленные Ди Ишэном гробы, считая, что именно они привлекли несчастье в дом. Возница хотел больше никогда не видеть эту бабу, и когда одним вечером Ди Ишэн ушел куда-то, то первым делом извлек из дома сундучок с ценностями и спрятал его в сене в конюшне; затем вытащил из дома все-все полезные вещи – шкафы и сундуки, одеяла и матрасы, столы и лавки, кухонную утварь и посуду, одежду и обувь, иглы и нитки, – а также перенес в конюшню Цзиин. Напоследок он облил керосином дом и гробы и поджег их. Тем вечером стонал северный ветер, с неба летели большие хлопья снега, крытый соломой дом и гробы, наверное, догадывались, что в нынешнюю ночь им предстоит порадовать небеса огнями, и, словно соперничая за благосклонность неба, разгорались все ярче, превращаясь в красное-красное пламя, буйное и мощное.

Когда жена У Эра увидела, что на располагавшемся перед их домом постоялом дворе поднялся сильный пожар, то, опасаясь, как бы огонь не перекинулся на соседей и не спалил их самих, прибежала к Ван Чуньшэню и велела отправляться за пожарными. Этой пожарной команде не было еще и года. Когда туда набирали людей, У Фэнь уговаривала мужа сходить и попробовать, мол, ремесло пожарника более вольготное, чем возницы, но Ван Чуньшэню не нравилась работа, связанная с дымом и огнем.

Ван Чуньшэнь ответил жене У Эра:

– Не пойду я их звать. Пока приедут, тут все сгорит, нечего будет тушить.

Жена У Эра вздохнула:

– Без женщины дома все-таки нельзя, даже за огнем не доглядели.

Убедившись, что ветер не перенесет огонь на ее дом, она, позевывая, отправилась назад к себе.

Наблюдая, как постоялый двор «Три кана» превращается в пепелище, возница не плакал, ведь он знал, что это был неудачно расцветший цветок. Напротив, когда языки пламени вздымались в ночи и встречались в небесном пространстве со снежинками, его пробивали слезы – ведь языки пламени напоминали лепестки прекрасного цветка, а освещенные огнем золотистые снежинки походили на бабочек, привлеченных ароматом. Впервые в жизни он видел такую красоту, она полностью захватила его.

Огонь горел полночи и наконец потух. Ван Чуньшэнь вернулся в конюшню, с его души словно спал тяжеленный груз, и он крепко уснул. На следующее утро возница пробудился от плача – это вернулся Ди Ишэн. Ван Чуньшэню очень хотелось взглянуть, как поведет себя эта баба, лишившаяся пристанища, и он поспешил накинуть на себя одежду.

Снег прекратился, еще и солнце вышло. Солнечный свет окрасил заснеженную землю в мандариновый цвет. Рядом с Ди Ишэном неожиданно оказалась животина – желтая кошка Цзинь Лань! Запуская пожар, Ван Чуньшэнь про нее совсем позабыл. Похоже, кошка была не промах и спаслась сама. Евнух стоял спиной к Ван Чуньшэню, левой рукой он что-то сжимал, а в правой держал покривившуюся от огня кочергу и разыскивал в покрытых снегом руинах свои вещи. Его неприкасаемый сундук давно обратился в золу. По мнению Ван Чуньшэня, раньше вещи в сундуке были секретом немого, тайной, которую невозможно было прознать. Но теперь-то табу исчезло, немой мог бы и поделиться своими секретами, однако евнух ни слова не вымолвил.

Ван Чуньшэнь, стоя за спиной Ди Ишэна и слыша, как тот всхлипывает, весело спросил:

– Ну что, много у тебя еще осталось сокровищ?

Евнух не откликнулся и лишь плакал. Тогда возница встал перед ним, чтобы посмотреть ему в лицо. Заметив, что Ван Чуньшэнь стоит перед ним, евнух поднял левую руку, раскрыл ладонь и показал то, что держал в ней:

– Из всего, что лежало в сундуке, не сгорело только это.

Ван Чуньшэнь придвинулся, чтобы разглядеть получше, и не смог сдержать веселья: оказывается, это было вылепленное из глины мужское хозяйство! Наверняка то был тот «высокий сверток», что для евнуха слепил Сюй Идэ. Сюй Идэ был мастер своего дела, хозяйство слепил что надо. Похоже, пожар сделался для этой поделки естественной печью для обжига, глиняное изделие приобрело четкость и румянец, стало выглядеть очень выразительно.

Ван Чуньшэнь бросил Ди Ишэну:

– Так ты не остался внакладе, получил, что хотел! Без пожара у этой штуки такого цвета бы не было. Ты вообще видел, как он вживую выглядит? Говорю тебе, от настоящего не отличить! Ты обрел сокровище, теперь сможешь упокоиться на родовом кладбище семьи Ди! Иди-ка быстрее в харчевню да выпей в честь этого кувшинчик.

Услыхав такое, евнух сморкнулся