Черный гардемарин, судьба и время - Алла Валерьевна Репина

из совдепа помощник комиссара и отозвал в сторону штабс-капитана Сашку. Ушел. Штабс-капитан сообщил: «Сейчас пойдем арестовывать. Вроде эс-эра. Вот грязное дело! Мишка, за мной», – скомандовал он Юнакову и оба направились, поправив ружья, вдоль освещенной луною улицы. Их нагнал кто-то, вышедший вслед из совдепа, зашагал рядом.

Один из наших пробормотал: мол, вот влипли, пошли своих арестовывать. Другой ответил: де, эс-эры не свои.

Становилось все холоднее и мы, оставив часовых у машины, пошли гурьбой в совдеп. Там, в комнате присутствия, было жарко натоплено. На подиуме за деревянными перилами стоял стол, за которым сидели наши начальники и те двое, встретившие нас на улице: матрос с надписью «Полярной Звезды» на ленточке шапки, он же местный милиционер, и тип в штатском. Первый – молодой и сравнительно красивый малый – мог бы произвести довольно симпатичное впечатление, если б не пустое выражение его круглых глаз. Второй обладал отталкивающей наружностью. Маленькие глазки, нависшие неопрятные брови, широкий плоский нос, под которым ровно на его ширину торчали отвратительные черные усы «щеткой». К ним неизменный френч и длинные брюки гармошкой: власть! Предисполкома.

При нашем появлении и вопросе комиссара Колмыкова «Что, братцы, замерзли?» председатель торопливо вскочил и заговорил, обращаясь к нам: «Здорово, здорово, товарищи, валяйте грейтесь, поди верно холодно – размещайтесь где хотите, я вам, товарищи, и поесть устрою!». «Дело!» – протянуло несколько голосов, с шумом рассаживаясь на стулья и на ящики, стоящие в комнате.

«А что, товарищ начальник, долго мы еще здесь бездельничать будем? На народные-то деньги?» – с положенной матросам развязностью обратился к комиссару Колмыкову Петька Рукша.

«Подожди, товарищ, – ответил на это комиссар, – они здесь пока и сами не знают, кого арестовывать».

«Как не знают? – раздались сердитые голоса. – Чего ж тогда нас сюда тащили?».

Председатель замахал руками на комиссара: «Как не знаем, товарищ, кого арестовывать? Я же список дал тебе!».

«Список! – хмыкнул комиссар, – очковтирательство у тебя, а не список. Нам говорили, здесь кулацкое восстание – а ты мне восемь человек без обвинений арестовывать приказываешь. «Вела антисоветские разговоры» – какие-то бабьи пересуды! Тебя самого бы к стенке: за трату народных денег. У нас каждому матросу за вызов 15 рублей полагается; сам считай, сколько растранжирил».

«Так, товарищ, – засуетился председатель, – они все кулаки; они здесь всех будоражили против советской власти!».

В это время двери растворились; на пороге показался молодой человек с русой бородкой, в военной шинели петроградской медицинской академии. Эс-эр. За ним следовали штабс-капитан Сашка и Мишка Юнаков.

Неловко сняв фуражку, под любопытные взгляды нашей компании, молодой человек подошел к столу и мягким голосом спросил, обращаясь к штатскому:

«Вы, кажется, распорядились меня арестовать?».

«Да! Да! За ваше поведение к власти! – громко произнес председатель. – Встать за решетку!».

Решеткой служили здесь другие деревянные перила: вдоль окон.

Студент молча, с бледным лицом встал за перила и, облокотившись на окно, погрузился в задумчивость. Наши не сводили с него взгляда: сами могли б оказаться на его месте! Он обернулся к нам; я стоял с разинутым, как говорится, ртом. Дай бог, чтоб он ни о чем не догадался! Однако он обвел ораву матросов беглым взглядом и снова отвернулся к окну. Мы все молчали.

В эту минуту дверь снова распахнулась и в комнату почти вбежала миниатюрная брюнетка с накинутым на плечи пальто. Ее глаза были в слезах. Студент обернулся на торопливый шаг вошедшей.

Она подбежала к перилам, взглянула на схватившего ее руки молодого человека и прошептав «Саша! За что!» уткнулась головой в его наклоненное вперед плечо. Глухо зарыдала.

Он стал целовать ее голову, говоря дрожащим голосом: «Ната, успокойся, ничего не будет! Разберутся. Ничего, дорогая!».

Картина была настолько трогательна, что наши закашлялись.

Комиссар Колмыков, мрачно наблюдая эту картинку, встал из-за стола и, спустившись к студенту, что-то тихо ему сказал, а обернувшись к штатскому – резко проговорил: «Я разрешаю своею властью арестованному выйти на улицу и переговорить с пришедшей наедине!».

После комиссар обратился к нам: «Идите теперь нескольких человек арестовывать, кулаков».

Матрос с «Полярной Звезды», он же милиционер, вышел на улицу, с ним послали Шурку Муравьева, Вовку Бобровского и меня. Под предводительством матроса мы направились вдоль улиц. Кругом было совершенно тихо; чернели домики посада. Мы прошли мост.

«Кого первого брать?» – спросил милиционер.

«Все равно, – ответил Бобровский, – кто в этом краю живет из списка».

«Да вот здесь, – милиционер указал на домик вправо, – Иван Павлов живет».

«Ну, так стучи к нему».

Мы подошли к дому с неосвещенными окнами и прикладами забарабанили в ворота. Сейчас же наверху отворилось окно и высунулось женское лицо.

«Отворяй», – крикнул Вовка.

Минуту спустя наверху загорелся свет; послышались шаги по лестнице.

«Кто там?» – раздалось за воротами.

«Отворяй», – сердито крикнул милиционер и ударил прикладом в калитку.

Там зазвенела цепь и калитка распахнулась.

Старик лет пятидесяти стоял в одном белье перед нами.

«Где здесь Иван Павлов?» – спросил Вовка, подходя к нему.

«Это я сам и есть, – отвечал старик, – что угодно от меня?».

«Одевайся», – скомандовал милиционер и пошел за сразу как-то сжавшимся Павловым.

Мы последовали за ними.

В сенях стояли несколько неодетых женщин с лампою. Старик сказал им: «Меня арестовывают». Стоящая впереди баба взвизгнула и буквально повалилась навзничь. Две другие успели ее подхватить и обе заголосили. В дверях комнаты показалась девочка лет двенадцати и тоже громко заплакала.

Все вошли в комнату, где бабу положили на кровать. Две другие не переставали причитать. Одна из них бросилась к Вовке, прямо на колени, и схватила его за винтовку:

«Отпустите, – закричала она, – не берите папу! Что он сделал дурного? Кому причинил вред?».

Вовка был всем этим заметно смущен, но отпихнул ее: «Нам приказано!».

Вторая крикнула: «Сестра, не унижайся!».

Мы промолчали.

Старик между тем тыкался из угла в угол, что-то искал и не находил.

Лежавшая на кровати старуха неожиданно соскочила и с воплем бросилась к нам: «О-оотпустите, не берите греха на душу», – и заколотилась в истерике.

«Довольно орать», – крикнул я, не в силах слушать эти причитания.

Бобровский с Муравьевым помогли снова старуху уложить на кровать.

«Не плачь, мама, – говорила по виду младшая из женщин: та, что одернула старшую сестру, – им, самозванцам, не впервые смеяться над нашими слезами – им не впервые видеть людское горе».

Старшая дочь старика сидела в углу и, обняв девочку, громко рыдала, не обращая внимания на свившуюся на ногах рубашку.

«Одевайся, старик, да живо», – сказал Вовка и вышел в сени, где уже стояли остальные.

Мы сели на скамейку и стали