Черный гардемарин, судьба и время - Алла Валерьевна Репина

«Ну, старуха, оставайся здесь, провожать нельзя», – сказал Вовка.

Старуха вновь схватилась за мужа, но ее оттащили. И мы, радуясь, что дело окончено, вышли вон.

Приведя старика Павлова в совдеп, сдали его под охрану, а сами направились в чайную, где уже сидели наши. Нам дали по куску хлеба и огурцу и напоили чаем.

Затем снова пришлось идти, теперь уже под предводительством комиссара, для нового ареста. На этот раз арестовывали женщину, которую обвиняли в агитации против советской власти во время выборов. Когда ей, полуодетой, только что поднятой с кровати, сообщили об ее аресте, когда ее муж только что не бросился к нам в ноги, она с презрением бросила нам:

«Арестовывайте. Я не боюсь. Я знаю, кто на меня возводит поклеп. Я знаю, кто мне мстит. Ничего, пусть немного обождет!».

Двое маленьких детей прибежали к ней – нарочно разбуженные, видимо, отцом. Схватились за ее юбку, начали громко кричать: «Мама! Мама!». Она, наклонившись, поцеловала их и, подняв одного на руки, вышла одеваться в спальню.

Мы с переворачивающимися сердцами стояли молча, опираясь на винтовки. Тут в комнату быстро вошел старик с испуганными глазами, повторяя: «Что случилось? Что такое? Что? Вам кого?».

«Машу пришли арестовывать», – ответил муж.

«Машу. Машу?» – повторил старик, точно не понимая смысла. Потом вдруг затрясся, опустился на колени и, упав головой к ногам комиссара, заголосил стуча лбом об пол.

«Брось орать! Что ж вы тут все сразу на колени?!» – прикрикнул на него Колмыков и, схватив за руку, поднял старика.

Тот молитвой завел: «Господи, господи, сжалься над моими сединами, не отрывай от детей их матери, не лишай мужа жены, оставь ее, не арестовывай, вспомни бога, не бери греха тяжкого на душу, клянусь, дочка никому ничего дурного не сделала, пожалей малюток».

Я еле держался на ногах. Слезы подкатили у меня к горлу, на душе была тоска – ныло сердце, и вид этого старика расстроил совершенно мои нервы…

«Довольно, – крикнул комиссар, – не трави душу остальных. Разберутся, если ошибка. В Осташкове разберутся».

Ожидая, пока выйдет одетая арестованная, я вышел в сени, спустился во двор. «Боже, что я натворил?» – сказал я себе. Зачем мне весь этот городовненский отряд?

Третьим мы арестовали старика Павла Павлова. Он шутил с нашими, одеваясь; точно его не арестовывали, а приглашали на прогулку.

«От судьбы не уйдешь», – смеялся он своей старухе, которая тоже как-то не унывала, а только я видел, как тряслись у обоих руки и блестели слезы на ее глазах.

Наши, радуясь от души, что не приходится слышать и видеть неприятные сцены, сами шутили с ним:

«Где, дед, нос поломал», – спрашивал комиссар, указывая на болячку на носу.

Старик смеялся: «Насаживал новое топорище да вот топор сорвался, да по носу».

Он крепко обнял, прощаясь, старуху и сказав «смотри, не забудь за поросенком следить», вышел с нами к автомобилям.

При четвертом аресте могло разыграться то же самое, что при первом, если бы не комиссар – сразу окриком оборвавший слезы. Арестовывали опять старика. По счету, значит, третьего. Это был, как он заявил – больной ревматизмом, и не соглашавшийся сначала ехать. Он зло посматривал на нас и как мог медленно одевался. Две дочери, одна лет 20-ти, другая 16-ти, зорко следили за нами, когда мы вошли в зал, опасаясь, видимо, как бы мы чего не стащили.

С нами явился в этот дом и смазливый матрос-милиционер из совдепа. Он сразу вошел как-то боком бочком, а, увидав старшую девицу, развернулся к ней спиной и стал задавать какие-то несуразные вопросы комиссару. Вроде того, как нам доехалось из Осташкова.

Мы развалились в креслах, наблюдая эту сцену.

Тут старшая девушка враспев, голосисто заговорила, обращаясь к милиционеру: «Не прячься, не прячься, Василь Николаевич, не бойся! Как со мной гулять или у отца пироги трескать, так ты всегда первый, а арестовывать отца – ты не только не защитил, а сам вместе с матросами завалился! Спасибо тебе. Век твою доброту помнить будем! Не стыдись! Попадись теперь где-нибудь мне или попробуй еще раз придти к нам, я тебе еще покажу, прохвост ты потаскун!».

Мы дружно захохотали.

Матрос обернулся к ней весь красный и сказал: мол, служба службой, а дружба дружбой.

Она крикнула в ответ:

«Уж молчи! Теперь все будут знать, каков ты гусь! Уж это я тебе обещаю. Ославлю так, что из избы носа не покажешь. Любой, завидя тебя, перейдет на другую сторону улицы и с тобой никогда в жизни не поздоровается!».

Когда мы вывели из дома старика, мы слышали как она кричала ему, задержавшемуся, что-то еще, а, нагнав нас, он плюнул наземь, потирая щеку: «Вот стерва!».

Забрезжил рассвет, когда мы доставили арестованных в совдеп.

Наши частью спали, расположившись на полу и стульях, частью сидели в виде охраны. Арестованные, сбившись в углу, сидели молча, студент продолжал стоять у окна. При нашем входе все они с любопытством глянули на приведенных. «И ты, Лукич! – приветствовали арестованные последнего старика, – вот не думали встретиться так!». «На все божья воля», – отвечал тот, пожимая руки своим товарищам по несчастью.

«Скорее составляйте протокол», – обратился вошедший комиссар к совдеповцу. Тот заегозил пером по бумаге.

«За что это ты нас арестовал, Митрий Иваныч?» – раздалось от арестованных, устремивших свой взор на него.

«Где ж это видано, что слова нельзя сказать на собрании, – мрачно заговорил только что нами арестованный Лукич. – Своего суждения иметь не моги! Да этого и при царском режиме не было. Стыдно, Митрий Иваныч, стыдно. Взялся ты откуда, бог тебя знает. Прислали, называется, председателя! Матросов привел. Жили мы, не шумели до тебя, ан нет – приехал, значит, и порядки свои завел. Говорить даже нельзя стало, а на что ж нам язык-то бог дал, чтобы не говорить? Вот и арестовали меня, а за что не ведает никто. Не понравился значит Митрию Иванычу».

«Довольно петь, – окрикнул совдеповец. – Царский режим вспомнил? Свои суждения? Собрания? Хватит, кончилась ваша власть. Кулаки вы тут все. Вот теперь и посидите там, где мы, пролетарии, сидели!».

«Видали мы ваших пролетариев, – встряла арестованная нами женщина. – Вор на воре сидит, вором погоняет. Осташков разграбили, лучшие дома себе реквизировали; купцов Савиных по миру пустили; теперь взялись за наше Селижарово».

«Вот я и запишу, что ты советскую власть оскорбляешь», – ухмыльнулся председатель.

«Пиши,