Фернандо Магеллан. Том 3 - Игорь Валерьевич Ноздрин

лошак несмышленый, челюсти которых нужно сковывать уздою и удилами, чтобы покорялись тебе. Много скорбей нечестивому, а уповающего на Господа окружает милость. Веселитесь о Боге, радуйтесь, торжествуйте, правые сердцем».

Антоний поднял глаза от книги, посмотрел вокруг. Никто не веселился, не радовался, не торжествовал. Мука на лицах и упрек: за что Господь послал испытания? Они давно покаялись, каждый простил себя за содеянные грехи. Но легче не стало. Канонир Фелиберто де Торрес и юнга Перучо де Бермио слабели, жизнь из тела переходила во что-то иное, лишь иногда после длинных снов возвращалась в прежнюю оболочку. Их непонятные сны с прекращавшимся дыханием пугали соседей близостью смерти, вызывали страх, желание избавиться от обреченных, будто моряки потянут товарищей за собой.

Канонир умирал от ран, полученных на Мактане, когда с Магелланом по колено в воде прикрывал бегство полусотни друзей. Много времени прошло с тех пор. Сначала раны зарубцевались, но неожиданно открылись, засочились гноем. Ему пускали кровь, поили отварами, мазали нарывы елеем, издавна используемым в качестве лечебного средства, но это не помогало. Здоровье покинуло организм, ушла жизненная сила. Тело разлагалось, не желало бороться с остатками туземного яда. Тридцатилетний оружейник не заметил, как смирился с несчастьем. Надежду на исцеление вытеснила печаль, за нею пришло безразличие ко всему. Наверное, в этот момент наступает смерть. Душе больше незачем находиться в теле, волновать засыпающее сознание, она возвращается к Богу. Но плоть живет, в ней теплится жизнь. Она, как уголек костра: то вспыхнет под порывом ветра, то погаснет, то покраснеет, то покроется пеплом. Антоний опустил глаза, расправил помятую страницу, отыскал начало псалма и бодро прочитал:

«Радуйтесь о Господе: праведным прилично славословить.

Славьте Господа на гуслях, на десятиструнной псалтири.

Пойте новую песнь; пойте Ему стройно, с восклицанием,

Ибо справедливо слово Всевышнего, а дела – верны».

Францисканец прервался перевести дух и почувствовал, что ему стыдно читать радостные гимны, что люди не слушают его, хотят иного. Он отложил в сторону Библию, посмотрел на лежавших моряков. Рядом с ним задыхался юнга.

Перучо не участвовал в сражении, не истекал кровью. У него было чистое юное тело. Оно не выдержало труда и голода, похудело. Кожа обтянула скелет, парень высох, занемог, возникли болезни. Перучо упорно сопротивлялся, не желал лечиться. Надеялся, будто хворь пройдет, молодость победит болячки. Да не рассчитал, не поберегся, слег окончательно. Тропический климат – плохой целитель слабости – истощил, замучил его.

– Плохо тебе? – пожалел Антоний юнгу. – Жарко?

– Здесь тяжело, – парень показал на грудь.

– Болит?

– Давит.

– Ляг на спину. Я помогу тебе.

Монах перевернул его, подсунул под голову подушку.

– Скажите, святой отец, – слабо попросил Перучо, – там, куда я уйду, есть Бог?

– Да, – убежденно ответил Антоний. – Не бойся Его.

– Я не боюсь. Когда понял, что умру стало не страшно.

– Правда?

– Да.

Юноша грустно и нежно посмотрел на священника спокойными темными глазами. Антоний дотронулся до его головы, да так и оставил руку на влажном узком лбу. Перучо закрыл веки. Пушистые черные ресницы выстроились частоколом.

– Раньше я верил в ваши книги, – медленно произнес юнга, – а сейчас нет.

– Почему? – капеллан слегка поглаживал его, будто у парня болела голова.

– В жизни все проще, – промолвил тот, не открывая глаз. – Люди боятся смерти далеко от нее. Когда смерть рядом, она как дождь или снег. Вы боитесь дождя?

– Нет.

– И я не боюсь, – повторил Перучо.

– Тебе придется ответить на Суде за свои поступки, – напомнил Антоний.

– Там будут судить душу, а не тело. Она не болит.

– Душевные страдания во сто крат тяжелее, – привычно изрек священник.

– Вы так говорите, потому что здоровы. Судья наказывает тело. Что значат угрызения совести по сравнению с болью отрубленной ноги?

Он открыл глаза, внимательно посмотрел на монаха.

– Я не думал об этом, – признался Антоний. – Физическая боль бывает ужасной, но она проходит, а душевная остается.

– Кто это сказал?

– Наша душа бессмертна, – заученно заявил францисканец.

– Она умирает по частям вместе с телом, – сказал Перучо. – Я чувствую, как душа становится меньше. Меньше страдает, делается безразличной к вечной жизни. Если что-нибудь сохранится от нее, то такое маленькое, что судить ее будет нельзя, и боли ей не причинить.

– Муравей мучается не меньше льва, – возразил Антоний.

– Муравей мается потому, что он живое существо. Если от него останется ножка, она не заболит, ее никто не заметит. Кому придет в голову судить частицу муравья?

– Это ересь! – испугался монах. – Надо думать о душе, о Господе, о встрече с Ним, а тебе в голову лезут глупые мысли!

– Это для вас они глупые, – упорствовал юноша, – а я знаю, что происходит с душой. Посмотрите на Фелиберто, где сейчас его душа?

– Спит.

– Не угадали, – Перучо закрыл глаза и закашлял.

– Где? – Антоний приподнял ему голову, растер грудь.

– Дома. У оружейника сохранилась только та часть, которая связывает его с родиной. Прочее умерло. Не верите? Спросите его, когда очнется.

– Не говори так о товарище, – посоветовал священник, удобнее укладывая юнгу на постели. – Примерный христианин обязан заботиться не только о близких.

– Вам легко рассуждать… – откинулся на подушку Перучо.

Занесенный ветерком под навес, толстый рыжий шмель деловито гудел в траве, пытался выбраться на свободу. Колыхалась парусина, словно примеривалась, не взлететь ли на соседний забор, ограждавший склады от лесных гостей. Из гавани доносились крики, стук топоров, скрип уключин, удары весел о воду. Ровно и нежно плескалось море. Шелест волн поднимался к палатке, будто прилив в неурочный час затопил берег.

У раскрытых настежь дверок палатки молодой цирюльник из Мериды, Эрнандо Бустаменте, после потери докторов исполнявший обязанности хирурга, гремел инструментами, точил ланцеты. На растянутой между жердей веревке полоскались на ветру стираные повязки, обрывки тряпок. Пятнистые бабочки слетались на живые полоски с желтыми разводами. Птицы шарахались от них, как от оживших белых лиан, садились на деревья, разглядывали ленты.

Антоний подождал, пока юнга успокоится, отошел от постели. Мягко ступая по траве в опасении раздавить какую-нибудь Божью тварь, он направился разыскивать Пигафетту чтобы поделиться новыми мыслями.

Глава Χ

Низложение Карвальо

Солнце сменялось дождем. Крупные капли барабанили по палатке. Плотная ткань набухала влагой, ворсилась, подобно взъерошенной шкуре потревоженного зверька, дрожала, подергивалась, сбрасывала скопившуюся в складках воду. Внутри становилось темно и сыро, на потолке образовывались капельки. Под порывами ветра парусина плакала, роняла холодные слезы. У верхушек жердей полотнище чернело, промокало насквозь. Тонкие извилистые струйки сползали по дереву