Фернандо Магеллан. Том 3 - Игорь Валерьевич Ноздрин

– Что собираешься делать с Родригесом? – спросил Альбо, когда Карвальо успокоился и устало направился к борту.

– Выпорю, – пробубнил португалец.

– Команда не позволит тебе это сделать, – нагнал капитана Альбо.

– Пусть только посмеет помешать! Повешу смутьянов за ноги! Помнишь, как Фернандо вздернул Мендосу?

– Тогда было иное, – кормчий подошел к поручням, склонился над водой.

Теплые мягкие зеленоватые волны лизали очищенный от наростов корпус. Мелкие серебристые рыбки ловили солнечные лучи. Розовые медузы надувались шарами, терлись о каравеллы.

– Магеллан защищал судьбу экспедиции, а ты – свою честь, – добавил пилот.

– Она одна осталась у меня, – ответил Жуан, покоряясь мирному переливу воды.

– Ты сам виноват. Пусть Педро оказался лентяем, но зачем устраивать скандал из-за пустяка?

– Какого дьявола вы сунулись заступаться за него? – обиженно произнес Карвальо. – Побил бы я его – мне бы стало легче.

– Вчера один, сегодня второй… Не утомился?

– Тяжело мне, и дело не движется.

– Кулаками не ускоришь.

– Но и так, как ты, тоже нельзя! Завтра матросы сядут нам на шею.

– Завтра они вытащат тебя из огня.

– Короткая у тебя память. Ты забыл Серрана с Хуаном. Помогли они им?

– Я помню, как на Себу ты командовал кораблями. Все выполняли твои приказания.

– Я предлагал матросам Серрана отправиться на берег. Кто-нибудь попытался спасти его? Молчишь… Не надейся на них. Этот сброд подчиняется силе. Ему нужно, как говорил Фернандо, показывать зубы.

– Отпусти Родригеса, – посоветовал кормчий. – Он заступился за парня.

– Нет, – упрямо замотал головою Карвальо. – Глухой оскорбил меня.

– Ты делаешь глупость. Расправа над Родригесом станет последним днем твоего командования.

– Они сделают тебя капитаном? Ты давно хотел этого.

– У меня тоже есть честь и достоинство, – сухо промолвил Альбо. – Поступай, как велит совесть, но учти – у тебя не будет друга, способного защитить тебя.

– Я знаю и не надеюсь на вас.

– Неужели ты не понимаешь, что делаешь?

– Благодарю за совет, – съязвил капитан.

Набежавшая волна ударила в борт, разогнала рыбешек, отнесла к корме живые комочки медуз. Что-то темное и длинное мелькнуло под днищем, ушло на глубину. На корме моряки заканчивали работу. Педро за троих натирал стекла, сдувал пылинки, черпал на лине воду. Празднично блестели флагманские и адмиральские фонари – как короны на голове, как путеводные звезды на небосклоне.

* * *

Солнечным днем, когда не хочется думать о смерти, на маленьком острове умирал канонир Фелиберто де Торрес. От обилия света парусина палатки побелела, казалась прозрачной. Медленно ползущее по потолку желтоватое пятнышко солнца даже через ткань оставалось ослепительным и жарким. Через приподнятые стенки подступившая к лазарету буйная зелень рвалась внутрь укрытия, шумела, пела разными голосами. Крупные бабочки залетали под навес, ползали по нарам. Вид насекомых обострял аромат цветов, во рту появлялся вкус меда. Примятая между лежанок трава пахла сеном. С берега тянуло дымком, празднично звенела наковальня.

Исхудавший, посиневший от воспаления солдат утратил надежду на жизнь. Его тело гноилось, царапины превратились в отвратительные нарывы, расползавшиеся по рукам и ногам. Они набухали, вскрывались, источали зловоние. Очнувшись от жара, Фелиберто просил пить, надрывно дышал. В последние дни он похолодел, внутренний костер потух. Силы на борьбу иссякли, сознание помутилось. Иногда он шевелил губами, как бы пытаясь что-то сказать. По лицу пробегали судороги.

Антоний часами сидел с больным, старался угадать желания канонира. Он склонялся над еще живым телом, молился и плакал. Изредка солдат открывал глубокие страшные глаза, запавшие в ямы обтянутого тонкой кожей черепа, водил ими по потолку, натыкался на монаха, смотрел на него стеклянным немигающим взором, смыкал подрагивающие веки.

Два или три раза заходил нотариус с подготовленным завещанием, начинающимся словами: «Прошу все отдать…» Но кому отдать накопленное добро с десятком самородков золота, украдкой выменянных на островах, ни Мартин Мендес, ни друзья Фелиберто не знали.

Нотариус садился рядом со священником, созерцал признаки смерти, рассуждал о бренности земного бытия, чтобы через несколько минут стряхнуть уныние, выйти к вечно живому морю и сильнее наслаждаться жизнью.

Приходили в палатку офицеры. Молча стояли у одра, провожали боевого товарища, сравнявшегося с ними достоинством на злополучном острове. Между ними ощущалась близость, скрепленная кровью, навеки связывающая людей, независимо от социального положения. Каждый думал о том, что мог оказаться на его месте, если бы Магеллан с дюжиной таких, как Фелиберто де Торрес, не задержался для прикрытия бегства отряда к лодкам. Они не плакали, не стенала. Лица воинов становились суровыми, как в день клятвы в церкви Баррамедской Божьей Матери, когда над толпою развернулось окропленное святою водою кастильское знамя.

Солдат не стонал, не жаловался, не требовал унижающего сочувствия, не нарушал молитвенной тишины, лежал вытянувшимся на спине, словно высеченный из камня.

Этим утром по едва заметным признакам францисканец определил последний день жизни канонира. Его причастили, сунули в негнущиеся пальцы свечу и под чтение священной книги стали ждать. Воск оплавился, догорел. Пламя потухло на груди моряка. Душа не покидала тело, пряталась глубже и тоже ждала, словно кто-то должен был явиться за нею, позвать на небеса.

За стенами лазарета просыпалась жизнь, крепла с каждым часом, расцветала яркими красками, наполнялась голосами, благоухала. А на нарах отходил в никуда человек – тихо, спокойно, как гаснет солнечный день.

К полудню с «Виктории» прибыли капитан и старший кормчий, принесли с собой запах серы и дегтя. Эспиноса подошел к постели, намереваясь поцеловать солдата, но не смог. Лежавший на ней не походил на Фелиберто де Торреса – так болезнь обезобразила оружейника. Офицеры провели у изголовья несколько минут под пристальными взглядами больных с соседних лежанок, ожидавших от них чего-то особенного. Что могли сказать или сделать командиры? Ничего.

Гудели под потолком дикие пчелы, собравшиеся у жердины и пытавшиеся улететь к просвечивавшему сквозь парусину солнцу. Мелкие пауки пробегали по ткани, скользили вниз по невидимым нитям. Птички порхали над тентом, садились на него, барабанили клювиками по поверхности. Пчелы и пауки шарахались в стороны. Наступала тишина, пока из угла не раздавался вновь густой монотонный гул.

Уставшие от ожидания люди взялись за дела, забыли о последнем дне канонира. А он застрял на полпути. Ослабевшее сердце надрывалось, выталкивало в сосуды отравленную кровь. Грудная клетка заметно сокращалась. В ней шевелилась душа, расправляла крылья. Губы чуть открывались, дыхание вылетало изо рта.

Фелиберто затих, когда Антоний хриплым, усталым голосом читал молитвы. Священник прервался на полуслове, как мать, заметившая, что ребенок заснул. Францисканец поднес к лицу солдата зеркальце, стал ждать, не запотеет ли оно. Дыхания не было. Монах поднялся с колен,