Фернандо Магеллан. Том 3 - Игорь Валерьевич Ноздрин

* * *

Тело покойного быстро портилось в тропическом климате. К вечеру от него пошел душок. Труп вынесли из лазарета, уложили рядом с крестом на возвышении, где собиралась эскадра на литургии. На закате Фелиберто отпели, проводили в короткий последний путь в десяток шагов к лесу, под пальмы. Там вырыли могилу. За неимением досок похоронили по-морскому, словно в волны, в саване, сшитым парусным мастером.

Вскоре рядом на поляне появился второй деревянный крест. Земля острова приняла останки юнги Перучо де Бермио.

Вечерами у пламенеющих розовым цветом крестов Антоний думал о том, умерла ли душа парня вместе с ним или отправилась бродить по свету до Божьего суда? Страшно ли ей? Или иссякла по капельки, растворилась в песке?

Монах вспоминал разговор, ощущал в себе крохотную частицу юнги, оставшуюся на земле. Наверное, раздробившаяся на части душа покойника переходит к родным и друзьям. Почему он часто вспоминает о нем? Не говорит ли это о бесконечности жизни и многообразии ее форм? Откуда мы приходим и куда спешим, зачем страдаем?

* * *

Карвальо не торопился устроить публичную порку Родригеса. Арест свидетельствовал о силе и власти капитана, указывал бунтарям на их дальнейшую судьбу. Так продолжаться долго не могло. Следовало выполнить данное сгоряча обещание или выпустить Глухого из каморки покаявшимся и смиренным. Матрос упорно отказывался опуститься на колени перед Жуаном, сидел в темноте почти без пищи. Товарищи украдкой носили ему еду, стражники делали вид, будто не замечали нарушения запрета.

Недовольство португальцем росло, громче раздавались призывы прекратить беззакония. Разговоры постепенно бы стихли, если бы офицеры держались в стороне, не выражали сочувствия Родригесу но они тоже не желали повиноваться капитану.

Дело было не в матросе, заступившемся за товарища. Что возьмешь с увечного, обделенного Богом человека, у которого есть на земле лишь сын или младший брат, подобранный на палубе среди беззащитных членов эскадры, да немец-канонир, коему удобно болтать с немым собеседником? Такому по-христиански можно многое простить, ведь он никому не причинял зла. Просто всему есть предел: самый толстый канат рвется от непомерного груза. Качество троса определяется размерами нитей, составом противогнилостной пропитки. Худо дело, когда канат портится изнутри, когда его точат мыши. Так зависть, интриги, слухи разрушают авторитет капитана. Наступает момент, когда хватит пустяка для вспышки открытого противоборства.

Это знал и видел Жуан, метался из крайности в крайность. То подражал суровости и жестокости Магеллана, то искал сомнительной поддержки у офицеров и чиновников, преследующих собственные интересы. В таком положении только очень умный человек способен угадать правильный ход. Запугать одних, приласкать других, пообещать третьим… Карвальо был хорошим кормчим, но плохим политиком. Он назначил день «казни».

Для экзекуции командующий выбрал берег. Ему хотелось собрать эскадру и навсегда узаконить свое положение, пресечь вредные разговоры, заставить толпу подчиниться. Жуан невольно повторял расправу адмирала с зачинщиками мятежа. Даже здесь он не придумал ничего нового.

* * *

В праздничное воскресное утро после мессы у креста приготовили козлы. С флагмана в сопровождении двух вооруженных солдат привели Родригеса. Для Карвальо и Эспиносы привезли стулья, прочие топтались на ногах у подножия возвышения. Офицеры и чиновники ожидали спектакль отдельно от низших чинов, не смешивались с ними. Люди недобро поглядывали на сафьяновый футляр девятихвостки, хмурились, покачивали головами. В задних рядах раздавался смех. Отец Антоний удалился в палатку к больным – Церковь отвернулась от Карвальо.

Жуан нервничал, торопил помощников, затягивавших неприятное дело. В руке капитана вздрагивала и летала из стороны в сторону бумага с приговором, болталась на ленточке печать. Португалец хотел соблюсти формальности, придать законный характер своему решению.

В кандалах, в серой холщовой рубахе поверх штанов, Родригес понуро стоял у высокой лавки, тупо глядел в землю перед ногами. На широком скуластом лице застыло безразличие. Он ждал, как ждет лошадь или вол действий хозяина.

Карвальо поднялся с кресла, вышел на средину возвышения, развернул сверток. Разговоры смолкли. Жуан дождался полной тишины, строгим голосом, каким на паперти читают королевские указы, огласил приговор.

За неповиновение и дерзость матросу предстояло получить пятьдесят ударов плетью. Толпа дрогнула. Волною прокатился шум, растаял у леса на кладбище. Такое количество ударов сдирало с человека кожу. Карвальо поднял глаза на притихшую эскадру. По обычаю полагалось после объявления вины позволить наказываемому оправдаться, чтобы капитан корабля или адмирал флотилии могли отменить или изменить решение. Все с интересом ждали, как поступит Жуан? Он медленно свернул бумагу, велел боцману вынуть из футляра плеть. Народ заволновался.

– Кто подписал указ? – нарочито громко спросил главный кормчий «Виктории».

– Я сам, – ответил Карвальо.

– Он не имеет силы! – возразил Элькано.

– Почему? – удивился Жуан, не ожидавший подвоха.

– В нем нет подписи второго капитан-генерала.

Головы моряков повернулись к Эспиносе. Тот сидел в кресле у креста и спокойно следил за происходящим. Стало совсем тихо. Привычно шелестело море, кричали над водой птицы. В джунглях что-то ухало и голосило. Из палатки доносилось бормотание францисканца.

– Она не требуется, – нашелся Карвальо. – Я наказываю своего матроса.

– Ты волен распоряжаться на «Тринидаде», – подчеркнул Хуан-Себастьян, – а здесь берешь на себя права командующего эскадрой!

– Верно, – загудели в толпе.

– Его никто не выбирал.

– Пусть злобствует в каюте.

– По закону флота… – начал угрожающе Карвальо.

– Ты нарушил закон и за это должен ответить! – перебил баск.

– Спросите Мартина Мендеса! – выкрикнул Жуан, надеясь на его помощь.

– Спросим… – тоненьким насмешливым голоском пообещали в толпе.

– Гонсало, объясни им! – потребовал португалец, взбешенный дерзостью моряков.

– Позовите нотариуса! – приказал второй адмирал.

Офицеры вытолкнули вперед растерявшегося Мендеса, не желавшего принимать участие в распре командиров.

– Скажи, Мартин, – ласково обратился к нему Элькано, – имеет ли сеньор Карвальо право единолично вершить дела экспедиции?

– Нет, – промямлил нотариус.

– Разве об этом речь? – вспылил португалец.

– Что полагается офицеру самовольно объявившему себя командующим? – не обращая на него внимания, мягко осведомился Хуан Элькано.

Мендес потупил глаза.

– Это издевательство! – возмутился Жуан. – Как ты смеешь намекать мне на виселицу?

– Я не говорил о ней. Я спрашивал нотариуса, – обиженно заявил Элькано. – Ты сам просил позвать его.

– К черту, к дьяволу Карвальо! Вон с корабля! – выкрикнули из толпы.

– Судить его, чтобы другим было неповадно!

– Мы предлагали вам Альбо, сами не захотели!

– Раньше Жуан был хорошим человеком.

– Судить! Судить!

– Тихо, чего расшумелись?!

– Сам заткнись, прихвостень капитанов!

– Это бунт! – взревел Карвальо. – Не вы меня выбирали, не вам и снимать!

– Какой голосистый! Ори на своих шлюх!

– Не хотим его капитаном! Не хотим! – шумели матросы и солдаты флагмана.

– Не слушайте дураков! – опустился до