Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

похвалил сына за мужество и поручил ему защиту своей чести. И Родриго схватился в поединке с графом, который встретил его презрением, назвав мальчишкой. Тогда Родриго вонзил своё короткое копьё в горло графа и принёс его голову в дар Диего Лаинесу.

— Родная, и это правда?

— Я уж сказала вам, что выдумки. Хугляр сложил такое сказание, и в нём ещё описывалось, как я, растрёпанная, обезумевшая от горя и жаждущая мести, пошла к королю и сама потребовала свадьбы с рыцарем, убившим моего отца и тем оставившим меня одинокой и без защиты.

— А это было?

— Да говорю вам — сказки бродячих певцов-хугляров.

— Так мы выйдем замуж?

— Конечно, девочки. Король Альфонсо уже выбрал вам в мужья инфантов Каррионских Фернандо и Диего.

— Ах нет, родная, нет! Не надо нам инфантов! Они нас бросят в роще Корпес!

— Что вы говорите, безумные?

— Мы говорим…

Но они ничего не сказали. Химена решила, что это какие-нибудь детские бредни.

— Родная, а что там за рёв страшный, во дворе?

— Львов привезли. Из пустыни. А они привыкли к свободе и рычат в клетках.

Химена всей душой прислушивается к шумам и звукам Валенсии. Настоящим и прошлым. Дворец Вильянуэва полон забытых эхо, когда-то кем-то обронённых фраз и слов. Они звучат в тишине и пугают. Нет, Валенсия это ещё не её город.

Трудно привыкнуть к новым пространствам. Иногда Химена застаёт своих служанок чинящими бельё, чтоб дольше прослужило, как когда-то, и смеётся вместе с ними над тем, как трудно привыкнуть к богатству. Перемена была такой резкой, словно реку повернули вспять. И жизнь Химены течёт теперь по новому, незнакомому руслу, которому ей пока ещё трудно довериться. Отзвуки чьих-то голосов слышатся ей в гулком воздухе залов Алькасара, по которым она проходит словно с опаской. А вдруг опять загремят боевые трубы Сида? А вдруг все эти мавры, такие торжественные в своих ослепительно-белых плащах и высоких как башни тюрбанах, захотят отобрать у Сида завоёванный им город? Неспокойно на сердце у Химены. Сколько богатств скрывают все эти сундуки… А вдруг как-нибудь утром она проснётся в тюрьме, дрожащая от холода, нищая и гонимая, как и прежде? По вечерам Химена опасливо прячет дрожащие руки в тонкие покрывала постели, в золотое шитьё, в узорную парчу. Всё, к чему ни прикоснётся, кажется ей призрачным, даже маленькие изящные бутыли и кропильницы мосарабской работы. Кто б мог сказать, что ей, изгнаннице селенья Бивар, будут подавать богатые яства на роскошных блюдах, что хлебы для неё будут замешаны из тонкой муки, что кувшины для умывания рук будут для неё выписывать из Багдада, а шелка — из Китая, что накидки из тяжёлой парчи станут застёгивать на ней драгоценными пряжками, что ожерелья её будут из лучших жемчугов, а на запястье у неё загорятся рубины, что плащи её будут подбиты мягким беличьим и куньим мехом?! Химене как-то холодно от всего этого. Ей кажется, что у Сидовой победы — змеиное жало… Ей ещё не ясно как-то — гостья или хозяйка она в Валенсии. Родриго тоже хмурится зачем-то. Правда, когда солнце скрывается и Родриго приходит к ней, Химене, он словно сбрасывает с себя заботы целого дня. В сущности, все эти завоевания и победы — мужское дело. Ей, женщине, незачем и думать про это. Однако уже долгие месяцы как она здесь, а всё не может разобрать — доволен ли Родриго. «Родриго, разве не пришло время наверстать то, чего лишены мы были в молодости?»

Но Родриго — человек дела. Он скуп на слова. А с женщинами так и вовсе говорить разучился. И на все разговоры о чувствах, какие заводит Химена, бормочет своё: «Надо было мне размозжить голову этому предателю Бен Гехафу в тот самый день, как вступил я в ворота Валенсии. Правильный был бы поступок. Разве не убил он своего короля Алькадира, не обокрал его, не травил собаками, не оставил без погребения? Голова султана плавала в водоёме, и лягушки квакали на его чалме… Мне стоило лишь знак подать моим людям — и мерзкого кади8 следа бы не осталось. А куда он дел сокровища покойного короля? Китайский жемчуг, рубины, красные и тёплые как кровь, изумруды, похожие на кошачий глаз, все эти ожерелья, броши, браслеты, золотые бокалы — где они? Где драгоценный пояс султанши Зобеиды, блистательной красы Востока? Но погоди, Бен Гехаф, я тебя нагоню, недаром тебя прозвали „Криволапый“, не уйдёшь от меня! Родриго Диас де Бивар не бросает слов на ветер!»

Химена краешком глаза наблюдает за Сидом, сидящим в своём кресле. Иногда, желая обратить его мысли к их жизни, их семье, она спрашивает: «Нету новостей от Диегито?» или что-нибудь о свадьбе девочек. Но Сид смотрит на неё, не понимая, душа его совсем не здесь, и ответствует: «Бен Гехаф убил своего короля, да к тому ж ещё меня обманул, спрятав сокровища, принадлежащие мне по праву завоевания. Я размозжу его волчью голову. Обязательно размозжу».

С тех пор как впервые услышала такие слова, поняла Химена, что победы — это не только битвы, но и долгие мучительные раздумья. Она и сама заразилась этими раздумьями. Всё в ней замерло — и молодость, и мирная память о монастыре Карденья, и радостное ожидание утра, и радужные сны с открытыми глазами… С тех пор как приехала в Валенсию, всё переменилось для Химены. Ожидание кончилось — приехала. Начались новые заботы, новые какие-то интересы, которых она ещё не поняла до конца… Поняла лишь, что не видеть уж ей поутру своих бродячих стад, пригнанных ещё затемно, тихо блеющих овец, похожих на белые комья снега… Не слышать добрых и грубоватых шуток кастильских пастухов под огромным раскидистым дубом — патриархом дубов Кастилии… Какое всё там мягкое, солнечное, тёплое, лёгкое, сочное, ласковое! А здесь? Какая перемена! Нет, не один лишь хлеб заработал Родриго в своих сраженьях. Стоит открыть любой из сундуков в её спальной — и даже озноб пробирает при виде всех этих драгоценных камней, холодящих пальцы.

Химена смотрит в окошко на сверкающие, тоже словно из драгоценных камней, деревья завоёванных садов и крестится украдкой. Чего-чего только нет теперь у неё: целое ожерелье из замков, вассалы, пальмовые рощи. Три религии уживаются между собой в новом королевстве Сида. Мосарабы — блестящие мастера всяких ремёсел; мавры — искусные садовники; евреи — ловкие менялы и торговцы. Все живут вольготно, одарённые доверием Сида. Рассказывают, он получает от всех них какую-то дань, запрещает бесстыдства с женщинами, а мавританский судья по-прежнему судит мусульман. Не слишком ли большую волю дал Воитель всему этому пёстрому