Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

— Брат, расскажи, каковы наши будущие женихи?

— Карлики, горбуны и кривые на один глаз.

— А вдруг и впрямь?!

— Привет вам, сестрёнки, ну до чего ж хорошо быть мужчиной! Глядите, как буду я гарцевать на морском берегу! Что мне сейчас до Валенсии и до Леонского двора! Я сам по себе. Сейчас как припущу, распугаю всех кур в предместьях и их хозяек в придачу. Утки будут взлетать из-под копыт моего коня. Я не взгляну даже на солнце, золотящее верхушки башен Валенсии. О, если б вы знали мою тайну, сестрёнки! Все пути-дороги ведут меня к радости, какими бы трудными и извилистыми они ни были. Потому я и пою, гарцуя по берегу моря.

Диегито мчится галопом. Бешеный скок его коня пугает всех вокруг. Но он и внимания не обращает. Он и не смотрит кругом — ни на зелёные тропинки в голубых отсветах, ни на осликов, неловко подающихся в сторону, когда его конь поравняется с ними, ни на собак, лающих ему вслед, нарушая тишину сумерек. Следом за ним едут в отдалении те, кому надлежит оберегать его от опасностей и засад, но он и забыл о них, оставив далеко позади. Мавры привыкли к мчащимся во весь опор христианским всадникам, и лишь какое-то тёмное беспокойство охватывает земледельцев, копающихся в своих огородах, и лишь искра любопытства зажигается в широко открытых глазах мавританок. Никогда ведь не узнаешь, куда они мчатся — на охоту, на войну, на праздник… Для земледельцев, затягивающих всё туже ремень на своих шароварах, времена не меняются. Всегда-то они бедны, всегда-то гнутся под бременем налогов. И кто именно отымает у них дома и урожай — христиане ли, мавры ли из враждебных королевств, — не имеет для них значения. Судьба, начертанная для них аллахом, всё так же темна и неведома им. Быть может, и этот всадник явился, чтоб покорить их, заставить клониться до земли, как тростник? Чтоб стегать их по спине кнутом, как укротитель диких зверей? Нет, непохоже — рука, лежащая на луке седла, так тонка, бела и покойна…

Мчится Диегито по берегу моря, а мысли его далеко, в Леоне, рядом с его подругой, такой хрупкой и бледной. Когда Диегито сказал ей, что уезжает, она как ударится головой о плиты пола, так что волосы разлетелись веером. Диего поднял её и стал губами пить все её жалобы и вздохи. Так и остался у него на губах этот чудесный вкус её слёз и вздохов… Острый запах моря и песка вернул Диегито к действительности. Он остановил коня. Незнакомые птицы пронзительно кричали в садах и огородах. Ослик уныло кружил, поворачивая колесо водяной мельницы. У белых глинобитных домиков несколько мужчин чинили сети, другие тащили их по берегу к морю. Лодки, втащенные на песок, ждали, когда хозяева столкнут их в воду. Кое-где — упавшая, словно мёртвая, мачта… Рыбьи кости на песке, пахнущие гнилью и нищетой… Здесь кончались приятные сады, мягкая природа щедрого Леванта, и начинался грязный от водорослей мавританский берег. Никому и в голову не пришло разрушить эту жалкую кучку хижин: все завоеватели просто о них забывали. И когда после казни Бен Гехафа Валенсия восстала против Сида, были сожжены дворцы и замки недовольных, пущены на ветер их богатства, но никто не поднял руку на нищету. Здесь, на этом сердитом куске земли, лишённом нежности фруктовых садов, тёплой дымки, висящей между персиковыми и вишнёвыми деревьями, всё осталось как прежде. Всё те же чайки бороздили небо, всё та же деревянная игла чинила сети. Всё те же лодки подставляли брюхо солнцу, и всё то же солнце портило таким трудом добытый улов. Всё те же старики сидели у двери, время от времени роняя скупую слезу — то ли оттого, что жаль покидать этот мир, то ли оттого, что впали в детство, то ли по обеим причинам.

Когда появился статный Диегито на своём статном коне, все здесь перепугались. Не испугался только ослик, на спину которому какие-то оборванные люди навьючивали связки водорослей. При виде всадника они поскорее накинули пропотелые бурнусы и, отчаянно погоняя несчастное животное, поспешили прочь от нежданного гостя. Диегито даже не заметил их. Он медленно направил коня к воде и остановил, только когда морская пена коснулась копыт. Внезапная дрожь охватила его. Море! Какая громада! Ему казалось, что эта живая, движущаяся вода уносит с собой его любовь, думы — всё… Диегито спешился. Ноги его уходили в песок. Что это за круглые перламутровые камешки? Большие раковины, словно разрисованные морской пеной, морские ежи, выброшенные на берег прибоем — сколько здесь чудес, никогда ранее не виданных Диегито… Он зачерпнул руками песку. Песок тёплый, как живой. Диегито не знает мифов, переплывших синее Средиземное море. Для него нет ни нереид, ни сирен, ни восставшей из вод Афродиты. Диегито сам выдумывает для себя своё легендарное море. Так вот какое оно… Диегито растянулся на песке у самого края движущейся громады и касается губами солёной волны, словно целуя её.

Когда возвращался назад, уже вечерело и небо было омыто розовым. Когда он приедет в замок, стражи уже будут перекликаться на городской стене, ибо стеречь Валенсию — дело нелёгкое. Юноша возвращается из глубин собственного существа, но в сердце у него сейчас не тёплый образ девочки из Леона, а монастырские стены Карденьи, где осталось его детство. Юная его душа так податлива на мир поэзии, мир, где на каждом шагу подстерегают искушения. Его всегда упрекали в излишней кротости, ибо он вырос среди монашеских ряс и женских юбок, и при Леонском дворе приближённые короля Альфонсо насмехались над ним: «Сколько раз во время мессы говорится аминь?» — уверяя, что он скорей годится в отшельники, чем в воины…

Когда он вошёл во двор замка, Химена уже ждала его.

— Ты не спишь, родная?

— Как же я могу спать, покуда ты не вернулся?

Этим вечером пришли вести от Сида. Их привёз арагонский рыцарь из дружины короля Педро, примчавшийся на взмыленном коне и торопящийся всё поскорей рассказать.

Океан альморавидских полчищ наступал всё упорней, готовясь смести христианские королевства. Валенсия, в которой сидел Сид, была для них как бельмо на глазу и шип в сердце. Двадцать тысяч всадников пущено было на Сидовы владения. Король Педро со своими полками приспел на помощь другу. Вместе помогли они отстоять замок Пенья Кадиелья, но когда возвращались назад, страшные альморавидские полчища уже заняли все горы. Покуда сумерки опускались на вершины, по извилистому берегу моря, к пограничному замку Байрен,