Благовест - Алиса Клима

– Вера вчера пришла в дом и нашла меня в комнате, – тихо ответил он. – Напугалась. Да и вообще… – Он махнул рукой. – Мне и прежде-то не было места в ее жизни. А теперь уж все только стало хуже. Хотя почему хуже? Может, и лучше… Ей будет легче.

Пруст слушал самоанализ Ларионова с лаской в глазах. Он изумлялся, как человек с такой тонкой душевной организацией вообще все еще был цел в зубодробительной системе НКВД.

– Для меня, – задумчиво начал доктор Пруст, – ужас времени выражается прежде всего в личной драме. Нет, это не о неразделенной любви, расставании или одиночестве – такое в любые времена происходит. Это о невозможности отдельно взятого человека раскрыть в полной (или хоть какой-нибудь) мере лучшие свои качества. Какое огромное количество людей не сможет реализовать человеческие и профессиональные таланты. Вот где драма… Вы, Григорий Александрович, разве не оттого более всего страдаете?

Ларионов развернулся к Прусту и вяло пожал плечами.

– Вам кажется, что наибольшие муки причиняет невозможность реализовать отношения с возлюбленной. Но люди редко пьют или совершают самоубийства от неразделенной любви. На самом деле, пьют и лишают себя жизни в основном люди, у которых нет смыслов, которые не могут дать миру того, что в достатке несут в себе. Я мог своими научными исследованиями принести пользу миллионам. Но лечу от примитивных недугов, которые излечил бы любой фельдшер, сотни.

– Однако вы не погрязли в пьянстве и унынии, – заметил Ларионов. – Вы не напиваетесь до чертиков в проклятом Сухом овраге и не покупаете веревку с мылом…

– Абсолютно верно! – засмеялся Пруст. – Я понял, что надо уметь черпать радость в малом. В ожидании большого может скудно пройти вся жизнь. А оно так и не наступит. А если и наступит, что потом? Человек должен научиться жить в ладу с собой ежечасно. Секрет довольства в том, чтобы принять свое место там, где ты есть; тех людей, что ниспосланы. Служение приносит радость тогда, когда ты веришь в мудрость данности. И потом, должен признать, я не столь оголен перед жизнью, как вы. Врачи редко бывают хрупкими натурами. А врачи-немцы – тем паче…

– Это я-то хрупкая натура? – ухмыльнулся Ларионов. – Много ли вы видели сотрудников НКВД, уступающих сантиментам?

–Ни единого!– снова засмеялся Пруст, памятуя Маяковского с его «если бы выставить в музее плачущего большевика…»[39]. – Вы – первый. Но это лишь подтверждает правило: мучения постигают человека, когда тот не на своем месте. Я – на своем. Я принял его как свое и нашел благость в данности. И стало быть, с чего мучиться?

– А где мое место? Я задаю себе этот вопрос всю жизнь. И всю жизнь я наблюдаю, как мою судьбу решают за меня. Никчемность и малодушие. И куда мне податься из конторы? Землю пахать?

– Так ведь в том и драма! – улыбнулся Пруст. – Мы ведь говорили про причину ваших страданий. А почему бы и нет? Землю пахать – доброе и нужное дело. В вас есть хозяйская жилка. Я, конечно, понимаю, что уйти из органов еще сложнее, чем туда попасть. Но все же выбор совершаете вы. И в какой-то момент, возможно, не сможете больше мириться с чужим выбором. Возьмете собственную жизнь в собственные руки. И неважно, сколько вам будет лет – сорок, пятьдесят… Вы ощутите свободу, о которой тайно мечтаете. Ничто не может сравниться со свободой – даже близость с любимой женщиной. Ради этой смутной и в чем-то несбыточной мечты создаются и сокрушаются целые цивилизации…

Ларионов начинал понимать в общих чертах, что хотел донести Пруст. Не прожито еще было это осознание: виднелись только очертания какого-то отдаленного времени – времени, когда какой-то выбор однажды сделает он сам. Но что это за туманное время? Ведь выбор делался им ежеминутно в каждом мгновении жизни.

– Но для того, – Пруст наклонился вперед, – для того чтобы вы смогли этот выбор сделать и освободиться, вам надо дожить до урочного дня. По Руси больше не поют колокола. Молчат. Но у каждого в душе живет свой собственный колокол: надо лишь услышать человеку благовещенскую звонницу, не пропустить ее за переборами сотен суетных дел тягостной рутины. Жизнь – вполне любопытная штука, и стоит ее жить как можно дольше. А в матушке-России жить надо очень долго…

– Я не могу смириться окончательно с невозможностью соединиться с Верой, – вдруг сказал Ларионов. – Не могу выбросить ее из головы.

Пруст поднял брови и одобрительно кивал:

– Я вполне вас понимаю. Вы молоды и полны сил. И для вас естественна неготовность смириться с тем, чтобы отдать на откуп злой судьбе столь желанную для вас и дорогую сердцу женщину.

– Мне надо поговорить с ней, – решительно сказал Ларионов. – Я не смогу носить в себе всю эту гнусность вчерашнего инцидента.

Пруст знал, что раскачать язык самого большого колокола было нелегко, но радовался, наблюдая эти нескорые, но честные, любовные движения души человека.

– Не понимаю, почему вы решили, что Вера восприняла вчерашнее как нечто оскорбительное? Вы не смогли бы всю жизнь жить с женщиной, не будучи собою. Я понимаю стремление мужчины создавать лучшее впечатление у избранной женщины. Но вы так много прошли вместе и уже пропустили этап романтических ухаживаний. Вы видите у своей девушки под ногтями грязь; на ее изношенном платье – следы месячных из-за отсутствия нормальных средств гигиены. При ней зачастую кроете отборным матом своих подопечных и появляетесь на виду у подчиненных нетрезвым… Вы жили с Анисьей, и Вера это знала… Список за год увесистый. И вы продолжаете поддерживать друг друга, испытываете взаимное тепло. На самом деле вы с Верой невероятно далеки от романтического периода, и никогда (в классическом смысле) этого флера меж вами достигнуть более невозможно. Вы видели изнанку друг друга. Просто не были близки как супруги. Но в бытовом, в человеческом смысле давно уже прошли этап нескольких лет брака…

Ларионов сдвинул брови от напряжения:

– Все так. Но я теряю почву под ногами всякий раз, когда огорчаю ее.

– Бережность ваших чувств тоже понятна. Думаю, и Вера не хочет причинять вам лишний раз боль. Между вами возникла дружба – это гораздо ценнее и устойчивее страсти. Вообще, муж и жена должны быть друзьями. Доверие и сострадание – более верные союзники отношений.

– Муж и жена… – Ларионов сел за стол и растер лицо. – О чем вы вообще?! Я даже обнять ее не могу… прикоснуться…

– Вы обнимали много женщин, которых потом не могли и вспомнить. Не о том речь! – остановил