1916. Волчий кош - Тимур Нигматуллин

– Халил! – молотил по засову Алимбай. – Ты меня знаешь, я вышибу замок!

Спокойно надев ичиги и накинув поверх рубахи дорожный камзол, Халил открыл дверь. Алимбай стоял в дверях, держась рукой за плечо. На лице, по старому шраму, алела новая рваная рана.

– Казачьё опомнилось, – сказал Алимбай, хищно скалясь от боли, – всех моих положили…

– Ты один? У ворот кто на коне?

– Азамат. – Степняк облокотился на проем и тяжело задышал. – Одет? Давай сразу в управу. Верблюды нужны. Долг за тобой.

– Бери верблюдов! Там золото ваше. Феодосий для Иманова готовил, я забрал. Алимбай, бери золото и верблюдов и уходи. Меня не трогай!

– Караванщик… раз добро не помнишь, то… – Алимбай упер ему в живот дуло револьвера, – тогда так. Твои верблюды со мной не пойдут, слушать не будут. Тебя отпущу… Помнишь, как в медресе у Карабека вместе учились? Ты тогда тоже отказался в степь на барымту ходить. А я тебя не тронул. И не трогал никогда. Пришло время долги отдать. Отвезешь из управы бумаги и домой вернешься, – Алимбай все сильнее и сильнее заваливался на дверной косяк, – мне самому мало осталось, Всевышний все видит…

– С женой попрощаюсь, – сухо ответил Халил и зашел в дом.

Хадиша сидела рядом с самоваром и гладила ладонью живот.

– Ты вернешься! – утверждающе сказала она. – А мы подождем тебя. Знаешь, какую он песню сейчас поет? Про бабочку… Закончи все дела, Халил. Все, что ты кому обещал и что должен. Мы подождем…

Халил обнял ее и поцеловал в лоб.

– Я вернусь! А ты не бойся… Это был не Жегиш-курт. Того Жегиш-курта я проткнул палкой. Главное, не бойся… Ты саженец куда поставила?

– Из Бухары который… У мунчи стоит. Я корни водой смочила. Там, Халил, столько тряпок намотано…

Не сказав больше ни слова, он развернулся и вышел из дома. Ливень, разыгравшийся не на шутку, затопил весь двор, всю улицу, и верблюды, сбившись горбами в кучу, высоко поднимали головы, ловя ноздрями свежий степной воздух. Халил подбежал к мунче и вытащил из кадки саженец. Схватив его, он вышел из калитки на улицу.

Алимбай уже сидел на коне, держась одной рукой за седло. Другая рука, свисая вдоль тела, болталась под ударами ветра. Азамат, молодой казах с длинной косичкой, придерживал коня для Халила.

– Ты меня знаешь, караванщик, – в который раз пообещал Алимбай, – это не мне одному надо. Это всей степи нужно. Там бумаги на фронт. Многих ты сам людей видел. Казахам нельзя на эту вой ну…

Сквозь темноту со стороны мечети к халиловским воротам выскочили сразу три казака. Алимбай выстрелил в ближайшего всадника, на лету выбивая его из седла. Два других казака, вскинув ружья, разом выстрелили по степнякам. Алимбай упал возле калитки, намертво сжимая в руке револьвер. Азамат, не успев выстрелить, схватился сначала за грудь, затем покренился направо, но усидел. Через секунду две пули, разбивая брызги о чапан, вошли в его грудь, и он завалился вперед, обнимая шею коня.

– Эй… ты же караванщик, – наставил казак на Халила ружье, – не видишь, что в городе творится? Домой иди. Киргизы тут еще есть? Не видел?

– Нет, – ответил Халил, – не видел.

– Трупы не трогать. Утром всех соберем. Халил, иди домой, нашел время деревья садить, – сказал седой казак. – Емеля, к мечети давай, там остатки добивают! Изрубим…

Казаки, пришпорив коней, поскакали в сторону мечети. Халил, привязав к Буре саженец, погладил его горб.

– Ну! Бура… осталось совсем немного… Я сам устал! Но нужно закончить этот караван! Поможешь? И потом домой… – Он похлопал верблюда по шее и присвистнул. – Бура! Буй! Айя-я-я!

Верблюд понимающе закачал головой в ответ и, вытянув шею, побежал сквозь ливень по ночному городу вслед за хозяином.

Глава 18. Управа

В наследство от деда ему досталась русская фамилия Иманов, проходившая по всем царским спискам и учетам Торгайского и Акмолинского уездов. Русские, по своему обыкновению, не стали подстраиваться под местные обычаи и правила, решив, что проще туземцев подвести под свои законы. Разобраться в степных именах – дело непростое, а если к этому добавить и труднопроизносимые фамилии, то задача для имперского чиновника становится в разы сложнее – попробуй пойми, отчество там или фамилия, имя или титул, бай это или просто бедняк захотел ребенка возвысить. Поэтому пусть киргизы привыкают – Иманов, и точка!

А еще от деда остались рыжий борик и крепкое желание поставить на место всех пришлых огородников, оказавшихся в степи по просьбе продажных султанов и ханов.

С бориком, как и с желанием вернуть земли казахам, он сросся так прочно, что уже и сам часто представлял себя дедом. Жаль только, что Кенесары рядом нет, приходится действовать в одиночку против шайтанской империи. Да и кем Кенесары заменишь? Разве сравнится алашевская шушера с ним? Разве достойны хана Кене писаки, что в газетах битвы ведут, а не на земле? Болтовня на съездах – не более чем желание подстроиться под русских. Подражая им, уже живут в домах, напялили очки и костюмы, вилками есть выучились. Сегодня переселились в города, завтра джайлау под огороды распашут, а послезавтра эти же огороды продадут.

Отец так говорил: «Мы, казахи, к земле один раз в жизни прикасаемся: когда могилу копаем». Только те, кто умеет, как шутовский маймыл[31], подражать орысам, будут в огороде работать да жить в городах. Что такое маймыл? Смех один! Так и у казахов, что в думах на потеху русским решают судьбу своего народа, одно получится: свое затопчут, а с чуждым работать не смогут. Продадут!

Гнать надо огородников, гнать как табун лошадей – через все казахские земли, прямиком к Яику и дальше, через него, – снова гнать, пока к своим лаптям да кашам не вернутся. Иначе так и будут приказы, один другого хуже и наглее, издавать. К то-нибудь против нового приказа на вой ну высказался? Алашевцы, как гадюки полосатые, в своей газете изворачиваются: в пехоту нельзя! В казармах жить казахи не умеют. А окопы рыть – пожалуйста! Окопы! Да неужели гордости совсем не осталось, чтоб в земле ковыряться?

Что за вой на такая, где ему, сыну Удербая, внуку Имана, дали вместо оружия лопату и задание копать? Унижение! За человека не считают! Ноги хотят о его спину вытереть! Даже не предложили на своем коне в строй вой ти, даже не задумались, сколько он со своими сарбазами немцев сразить может!

Если бы спросили, глядишь, еще бы и подумал, идти или нет. Погибнуть не боится, сражаться тоже – позора, вот чего