1916. Волчий кош - Тимур Нигматуллин

– Так я и говорю. Вместе. Англичанин, правда, самый первый зал покинул. Ой, он же сказал мне выйти следом. Я со взрывом все и забыла. Вы стойте тут. Я сейчас. – Кассирша, не дожидаясь ответа, протиснулась сквозь солдат и исчезла из виду.

– Стойте! – крикнул Садвакас и заковылял вслед за ней.

Не найдя кассиршу в фойе, он вышел в вестибюль.

Забитый до отказа ранеными людьми, солдатами и сестрами милосердия вестибюль казался вокзалом, на который прибыл фронтовой поезд. Повсюду белели повязки, краснели окровавленные бинты и кусками валялась на полу оторванная вата.

Кассирши не было и в вестибюле, и Садвакас, вопреки просьбе капитана, вышел на улицу. Несмотря на ливень, он спустился с крыльца и двинулся в сторону пожарной каланчи вдоль аллеи. Нога распухла и заныла, отдавая тянущей болью в пятку. Садвакас свернул к скамейке и, присев на нее, сразу подскочил. Протянув в темноте руку к сиденью, он наткнулся на что-то мягкое.

– Вы живы? Живы? – затормошил он лежащую на скамье женщину. – Вставайте!

Женщина не двигалась. Садвакас прислонил голову к ее груди и попытался услышать сердце – тихо, не бьется. Прищуриваясь сквозь темноту, он узнал мертвую. Это была Марфуша, кассирша из театра.

…Прекратив бродить только под утро, Садвакас стоял и разглядывал русскую церковь. Ему хотелось подойти поближе, потрогать рукой мощные стены, заглянуть внутрь и послушать молитву, которую читают одетые в черные рясы попы. Жмурясь от солнца, он рассматривал купола, верхушку колокольни и массивный колокол, с которого тянулся толстый волосяной трос.

Он будто перебрался со сцены в зрительный ряд и, досматривая финальную сцену спектакля, видел, как воют бабы, оплакивая своих мужей, сыновей и братьев. Как висит над станом мрачный дух смерти – густой, смердящий, липкий. Как в лютой ненависти свистят над городом удары сабель, щелкают затворы. Как врач Байдалин, с красными от бессонницы и напряжения глазами, вновь и вновь оперирует раненых… Как шумят по берегам реки заросли камыша и как тихое течение Ишима, пробегая через город, смывает с него остатки этой ночи.

Глава 20. Память

В наряд Кривцу выделили двух гарнизонных солдат. Один сутулый, как ракита прибрежная, другой – словно байбак в спячку собрался, рубаха гимнастическая торчит на пузе, с ремнем борется. Оба средних лет, оба за время службы отучились думать самостоятельно, у обоих сапоги на ладан дышат – веревкой по носочной части схвачены. С такими вояками хорошо только дерьмо хлебать: сами все слопают, тебе не достанется. А по ночной слободе да когда степняки Казачий стан гнут, когда острог на воздух взлетел, когда Андрей Иванович в училище взорвался – лучше с Майкудовыми по улицам ходить, надежней.

Кривец, остановившись возле хилого невысокого дома с поваленным забором, стал дожидаться солдат. Те, отстав от фельдфебеля, то и дело о чем-то бубнили, ругались, спорили между собой, шлепая дырявыми сапогами по глубоким лужам.

– Скорей, ну… – не выдержал Кривец, – что там мешкаете!

– Так мы шта, – отозвался толстый солдат, – мы про Тропицкого толкуем. Андрейка говорит, не можа, а я говорю, можа.

– Что можа-то? – Кривец, встав под соломенный навес крыльца, открыл кисет и выхватил оттуда щепоть махры.

– Ну не можа, чтоб уездный начальник так поступил. Не можа, и точка! – Сутулый Андрейка вмиг оказался возле крыльца и украдкой взглянул на фельдфебельский кисет. – Ему своя жизнь не мила?

– Так он на то и уездный начальник. – Толстяк, тоже оказавшись у крыльца, слегка оттеснил сутулого в сторону и встал совсем рядом с Кривцом. – Шибко хорош?

Кривец сделал вид, что не понял вопроса, и промолчал. Таким только дай щепотку – покуда весь кисет не высосут, не отстанут. У самих никогда нет, жалование сразу домой, в семью. А на службе то у господ вытянут, то в гарнизоне найдут, то в городе посшибают. Так и с оружием, и с сапогами, и с рубахами. Всю жизнь так.

– Семья, – стал загибать пальцы сутулый, – ребятята, жинка, жалование. Во, – он показал пять пальцев, – пяток цельный! И чтоб ради бонбы господин Тропицкий от сего энтого отрекся? Не… не можа!

– Да не ради бонбы, – театрально стукнул себя по лбу толстяк, – ты, Андрейка, как этот… как Карамазов.

– Кто таков?

– А тож не верил. А потом взял и сына убил. Книга така написана, «Карамазов убивает своего сына». Читал?

– То картина! – Сутулый с надеждой посмотрел на Кривца с самокруткой. – В газете видал. А господин Тропицкий, он не антихрист! Не можа, как те, под бонбу кинуться.

– Как кто? – закашлялся от ядреной махры Кривец. – Ты гутарь в разуме, а то живо я тебе помело подкоротаю.

– Ну, эти… кто супротив царя бонбы под кареты кидает. Антихристы!

– Анархисты, – сообразил толстяк и, мигом забыв про спор, попросил Кривца: – Господин фельдфебель, чуток не оставите? Выпить бы щас, за упокой души уездного начальника, да служба!

Кривец, пряча под ладонью самокрутку, раскуривал ее. Огонь, ярко полыхнув на перекрученном бумажном кончике, затлел на махре, замерцал под глубокими затяжками фельдфебеля.

Если бы Кривцу еще вчера сказали, что уездный начальник, его непосредственный командир Андрей Иванович Тропицкий, погибнет под бомбой, он бы не поверил! Да и с чего такому верить-то? С чего уездному начальнику себя губить? Какого рожна людей спасать ценой своей жизни? На это есть другие. Тот же самый фельдфебель, чем не годится? А ну-ка, Кривец, спасай людей! Кидайся под бомбу! Не хочешь? А я тебя тогда живо в Торгай или Иргиз отправляю. Кидайся, кому говорят!

Мог бы такое Тропицкий сказать? Вчера, стоя перед уездным начальником в кабинете, Кривец бы сразу ответил – мог! Сколько раз он отправлял его на такие задания, от которых не мурашки на коже – слоновий топот. Взять хотя бы случай с убийцей купца Караваева, когда Кривец трое суток сидел в засаде.

Караваева зарезали в бане. Пошел купец мыться, затопил баню, набрал пива и копченых свиных срезов и не вернулся. Вернее, нашли его ночью в этой же бане, с пивом и колбасками, но только без кожи. Сняли кожу, словно чулок со щуки стянули – не купец, а мясной студень на березовых досках лежит, парится. А во рту затычка из бумаг.

Андрей Иванович бумаги эти вынул, изучил… Долговые расписки, с процентами и обязательствами. На, мол, ирод пучеглазый, снимал с нас по три шкуры, драл по живому, так и тебе от нас привет – жри, ненасытный.

Караваев и впрямь жадный был. Никому продыху не давал. Сколько раз и просили его подождать, и пугали, и даже петуха, смоченного в