1916. Волчий кош - Тимур Нигматуллин

Плохой или хороший купец, дело не в этом. Убийц найти надо. А раз найти, то это к уездному начальнику. Жандармы не смогут. Сыск не справится. Ни те ни другие города не знают, жителей не понимают. А Андрей Иванович в Степном краю – как суслик по ковылю скачет, все заметит.

Кривец к бане отправлен был в засаду. Все бы ничего, только на дворе холод стоял. Март месяц, бураны да метели. Три дня сидел за акациями фельдфебель, беря на заметку особо любопытных жителей, кто по три и более раз к бане хаживал да любопытничал. И выследил: калмык в рваном тулупе и шапке-колпаке больше всех ошивался у дома Караваева. Пятнадцать раз кружил вокруг бани, высматривал что-то. А когда попытался в оконце залезть, Кривец и взял его. Правда, ружье в руках не держалось, ладони обмороженные не слушались. Пришлось с разбегу калмыка в сугроб свалить и в свисток дуть, ждать, когда городовые прибегут.

После той засады целый месяц фельдфебель отходил, легкие не слушались, свистели. Тропицкий, узнав про болезнь, в управе разгром устроил. Почему, мол, одного Кривца поставили на засаду? А ему в ответ: вы же сами и приказали, господин уездный начальник. Сами сказали, что лучше всех это сделает фельдфебель. Вот он и сделал.

Тропицкий после того случая Кривца приблизил к себе. Не посмотрел на ранги и чины. Фельдфебеля своим помощником сделал, неофициальным, конечно, но разве от этого легче…

– Дак я и талдычу тебе, – прервал мысли Кривца голос толстяка, – ты в городе скока? Года не будет… И я так же. А уездный начальник тута всю жизнь. Сросся, небось, с киргизами. Знаешь, как бывает? В книжонке видел люстрацию. Там башка лошадиная, а тельце людское.

– Хертавр называется, – вздохнул сутулый.

– Точно, – воскликнул толстяк, – тадысь точно, уездный начальник хертавр!

– Как вас на службу схомутали? – сказал Кривец. – Дивлюсь… Вас в зоопарку глядеть умора. Кто добивать будя?

Чуть не сломав самокрутку, солдаты выхватили ее из рук Кривца и, держа ее вдвоем, поочередно затягивались махрой.

– Срать тоже обоя бегаете? – усмехнулся на это фельдфебель и постучался в оконце дома.

Мысли Кривца опять вернулись к уездному начальнику. Хочешь не хочешь, а будешь вспоминать того, с кем десять лет бок о бок по степи ходил. В чем-то эти двое обалдуев правы. Не хертавр, конечно, а кентавр, человек-лошадь, очень даже и подходило такое сравнение Тропицкому. Многое объясняло.

Кривец, когда стал помощником уездного начальника, поначалу думал, что Андрей Иванович загоняет его по аулам, заставит по всем кибиткам степным мотаться, мзду собирать. Все вышло иначе.

Со степняками, которых, в отличие от других русских начальников, он называл не киргизами, а казахами, Андрей Иванович установил партнерские отношения. Те не укрываются от кибиточных налогов в казну, а он прячет их от многочисленных царских баскаков, расплодившихся в степи, как плодятся блохи на чахлой овце, не давая ей и минуты спокойствия.

Казахи такому раскладу были рады. Разумно платить то, что положено, разумно доплачивать за это одному человеку в уезде, разумно и помогать такому начальнику. Чем дольше продолжится такая жизнь, тем лучше. Сами в город привезем, что должны, сами доставим. А от вас ждем спокойствия и защиты.

Когда со степняками установился порядок, Андрей Иванович собрал всех городских чиновников. Со всеми переговорил, взял с них слово, что без его ведома по уезду никаких сборов не будет. Взамен пообещал, что от кибиток и аулов каждому перепадет кусок пирога. Но не сразу, а когда те на ноги встанут. Год не трогаем, ждем…

Так и вышло. За год никто не обеднел, никто с протянутой рукой по кабакам и церквям не шастал, зато аулы торговать начали. Лошадей, баранов на ярмарках полно стало, а цены ниже ирбитских и семейских – город это сразу почувствовал: столбы световые по улицам поставили, аллею со скамьями отстроили.

Вместо мотаний по аулам Кривец встречал степняков возле управы, провожая их к кабинету Тропицкого. Что происходило там, он не знал и не слышал, да и надо ли оно? Его дело, чтоб степняки из города довольные уехали, чтоб никто в обиде не остался на внимание. За это он и старался, как положено, встречал: кто пьет – чарку, кто до баб охочий – в слободе дом подготовлен с грудастыми светлыми бабами. Степняки до таких дико жадные, разум теряют. У самих по четверо жен, но те все мелкие, худые. А это вроде бы как в диковинку… Андрей Иванович знал, чем завлечь, как угодить тому или иному аульному баю. Понимал их, что ли, или действительно сросся, как кентавр?

Когда жена его, Матрена, умерла, думали, что не выдержит уездный начальник, бросит степь и уедет, не вынесет одиночества. А он остался. Сдюжил. Судачили тогда много и всякое говорили. Что с нянькой жить стал, что она не только трапезу готовит, но и постель греет. Но то злые бабьи языки да болтуны базарные мелют, что на ум взбредет. Одним все неймется самим полковничьей женой стать, вторым, как пустобрехам, от жизни скучной и зависти чужие судьбы интересны – своей-то нет. Сам Кривец ничего такого не видал, не замечал. Может, и было что: Андрей Иванович хоть и в годах, а силу свою не раз показывал, но это уже не его, Кривца, ума дело.

С детьми тоже забота вышла нешуточная. Разъехались-то разъехались по столицам, это их право, а вот на письма отцу не отвечать плохо, не по-сыновьи. Уездный начальник по этому поводу на людях отмалчивался, мол, дети при службе, при делах, он сам к ним в гости поедет, сам навестит. Кривец часто относил письма на почту, передавал конверты с марками в Санкт-Петербург и Москву. Но никогда не видел, чтоб с этих адресов приходили письма-ответы отцу. Вида Тропицкий не подавал, но с каждым годом все чаще засыпал с бутылкой, все чаще искал ее по утрам. На работе все пьют, потому пропойцей назвать его трудно, да и какой он пропойца, когда жена умерла, а дети молчат. Тяжело просто человеку, одному тяжело…

В оконце показался свет лучины, заиграл тенями по сырым саманным стенам, переполз к сеням.

– Хто? – раздался за дверью испуганный женский голос. – Чегой шебуршишь?

– Бабка Степанида, ты? – спросил Кривец. – Отворяй. Я это.

– Хто я? – Бабка не спешила открыть дверь. – Фамилию сказывай.

– Кривец, – устало сказал фельдфебель. – Да не боись ты. Давай отворяй.

Бабка, приоткрыв дверь, выглянула на улицу. Увидев двух