Владек Шейбал - Лейла Элораби Салем

А пусть даже и так, - кинул Станислав в ответ.

Тогда что тебя так тревожит?

Ничего, если не считать двух предателей, один покинувший родину, а второй - сидит передо мной, ест мою еду, пьет мой чай, - видя недоумение и страх в глазах брата, продолжил, - надеялся, что я не узнаю, как ты отдал немалую сумму денег этому... этому... - осекся на миг, не желая говорить неприличное слово, - Владу, который даже не навестил нас с Брониславой перед отъездом. Ведь так?

"Мария передала все, не иначе", - пронеслось в голове Адама и образ жены встал перед его мысленным взором, вслух же сказал:

Ты сам выгнал Владислава из дома, запретив ему появляться здесь. Ты всегда первый насмехался над ним, возлагал на него вину. Ты никогда не верил в него, а ведь Влад - самый лучший в нашей семье, именно он, не смотря ни на что, продолжает любить нас.

Ну-ну, не болтай и не смей его защищать. Он уехал и пусть там живет, а со мной остались Янка и Казимеж, они мои любимые дети.

Ты не ведаешь, что говоришь. Грех отказываться от сына, каким бы он не был.

Ты, Адам, следи за своей семьей, а в наши дела не лезь. Слишком много советников объявилось в последнее время.

Адам встал из-за стола, желая прекратить непонятный спор. Хорошее настроение, с который он приехал в гости, растаяло как снег под лучами солнца. Он собирался уже было уходить, но задержался, обратил лицо к Станиславу, проговорил:

Гордыня обуяла тебя, в грехе своем сам рвешь родственные узы.

Старший брат ничего не ответил на обвинения, да и что мог сказать, коль все то правда? Однако гордая кровь и статус старшего в семье не позволили ему призадуматься, опровергнуть свои взгляды на жизнь. Некогда он выгнал сына, теперь вот уходит Адам - уже навсегда, все меньше и меньше остается вокруг близких людей. Невольно вспомнились слова отца Жозефа Теодоровича, сказанные ему за год до смерти: "Гордыня есть порочное чувство, что разрушает любовь близких людей. Подумай о том, чаще молись; твое рождение в хорошей семье - не есть твоя заслуга". Когда-то сказанное архиепископом казалось ему оскорбительным и он долгое время не общался с двоюродным братом, благоволивший больше к Владиславу, нежели к Казимежу, а теперь вот по прошествии стольких лет Станислав понял, что потерял и сына, и брата. Не о том ли предупреждал некогда отец Жозеф?

Он стоял один посреди большой комнаты, а вокруг протянулась в разные стороны давящая страшная пустота.

Глава третья

Владислав прищуренным взором глядел на мутные воды Темзы. Английский берег, английская сторона с распростертыми объятиями приняла его и впервые в жизни - а путей у него было много, Влад решил остаться в Англии - навсегда. До того он благополучно пересек австрийско-французскую границу, добрался до Парижа. Благодаря знанию немецкого и французского его хорошо приняли и там, и там, помогали. Как было запланировано, артист выучился по стипендии и, завершив успешно обучение, решил посетить британские острова, где-то в душе предчувствуя, что это поездка перевернет всю его жизнь.

В сером плаще и такого же цвета шляпе бродил Владислав по улицам Лондона - просто прогулка, без цели, лишь на миг забыться от самого себя, всех тех переживаний, что цепями сковывали его сердце и душу. Он просто шел по широким аллеям Гайд-парка, смотрел вверх на кроны деревьев, сквозь них видел голубое небо. В памяти всплыли вереницей давнишние картины прошлого, оставившие неизгладимый след в нем самом, влияя на его помыслы и желания. Вот позабытый Кременец - уроки в школе окончены и он вместе с Катаржиной идут, держась за руки, к пруду на краю парка, оба были детьми и в наивности своей давали друг другу клятвы вечной любви, не догадываясь, какие испытания преподнесет им судьба. А вот сосновый лес Альтварпа - там уже холодно и им нужно копать траншеи, таскать кирпичи, а над головой - выше крон, летят белокрылые чайки. Память стерла все плохое, оставив лишь грустную тоску прожитых дней. А вот парковая аллея - похожая на Гайд-парк, даже скамейки такие же, но другая, и оставленные в ней чувства иные. Там он видел незаметные следы Янины, а здесь, в Англии, все чужое, и следов ее больше нет.

Тянувшаяся нить любви к уже единственной женщине - Ирене Эйхлерувне, ради которой он решился на дальний путь к свободе. Ноги привели сами Владислава к "польскому очагу" иммигрантов. Он никому не говорил о своем армянском происхождении, а то, что многие воспринимали его как еврея, не имело никакого значения. Среди иммигрантов были в основном светские дамы и господа в старомодных платьях и фраках. Они узнавали Влада, радостно приветствовали, приглашали на вечера и ужины. В том "очаге" был свой польский театр, где ставили маленькие пьесы на польском языке. Владислав с головой окунулся в привычную, по-домашнему, атмосферу, не скучая однако по Польше, но ему становилось страшно, выбираясь иной раз из "очага", из-за того, что даже здесь, в Лондоне, его окружала со всех сторон польская речь, препятствующая изучению английского языка, который он никогда не учил и не знал. Главная причина сотрудничества с польским театром заключалась в приглашении супруги в Лондон якобы для участия в спектакле, а на самом деле только лишь, чтобы вновь увидеть ее, утонуть в ее объятиях. И Ирена прилетела по приглашению - но только к нему, к супругу. Владислав был несказанно рад снова увидеть ее, прикоснуться к ее нежным теплым губам. Его любовь, все сердце его принадлежало лишь ей одной. После долгого расставания супруги смогли в одиночестве насладиться друг другом, провести страстные долгожданные часы под английским небом. В сладостной неге пребывая в объятиях под теплым одеялом, Ирена проговорила, гладя Влада по выпирающим ключицам:

Ты изменился за прошедший год, стал не столько старше, сколько мудрее.

А ты осталась прежней, моей единственной Иреной.

Я скучала по тебе, - она притянулась, поцеловала его в грудную клетку и,прижавшись щекой, с замиранием вслушилась в бьющиеся внутри сердце.

Если бы ты знала, как сильно я тебя люблю. Однажды я оставил тебя, теперь же не отпущу никогда.

Ах, ты, сердце мое ненаглядное.

Владислав горячими пальцами, дрожа от волнения, провел по ее животу, некоторое время держал на нем ладонь, словно желая почувствовать что-то, затем сказал:

Наши жизни скрепит новый