Фернандо Магеллан. Том 1 - Игорь Валерьевич Ноздрин

– Если бы Ева с яблоком не согрешила, то и детей бы у нее не было, – сказал Хуан.

– Почему? Могли родиться… – растерялся монах.

– Для дружбы Бог слепил бы Адаму приятеля, – рассудили в толпе. – Если женщину сделал, то известно для чего.

Моряки захохотали, Антоний покраснел.

– Я знаю легенду о созвездии Лебедя, – выручая друга из неловкого положения, громко произнес Пигафетта.

– Хватит слушать похотливые бесовские сказки, от коих наступает в членах зуд, а в умах – помрачение! – заявил Антоний.

– Пусть расскажет! – попросили моряки.

– Лучше я поведаю вам о жизни святого Франциска, – не сдавался капеллан.

– Слышали, не надо! – зашумели вокруг— Оставь на завтрашнюю службу.

Отец Антоний заклеймил позором развратного Зевса, воспел аскетическую скромность Франциска, убегавшего при виде женщин, питавшегося кореньями, спавшего на ногах. Возражения моряков, будто при такой жизни любому человеку наплевать на женщин, не поколебали уверенности монаха в святости патрона. Размахивая подпоясывавшей рясу веревкой – символом ордена, – Антоний показывал, до какого самоуничижения дошел Франциск, когда, умирая, приказал завязать ему петлю на шее и уложить в мешке на сырую землю. Сладострастным нимфам, коим бы скакать да наслаждаться любовью, капеллан противопоставил несокрушимую твердость святой Варвары Великомученицы, заточенной отцом в египетскую башню от домогательств обожателей, и святую Маргариту Антиохийскую, спрятанную еще дальше и соблазняемую Дьяволом. Обе вышли из испытаний чистыми, помнили об Иисусе Христе и Его заповедях. Убежденность проповедника подчинила слушателей, заставила проникнуться сопереживаниями страстям святых. Живость и образность описания темниц, огнедышащего дракона, то есть прилетавшего к Маргарите Дьявола, затмили описание аркадских долин.

* * *

После утренней службы отец Антоний опускал в трюм походный алтарь, уходил на нос корабля. С правой стороны за борт свешивали гальюн, люльку для отправления естественных надобностей. Дверка камеры хлопала, визжала потревоженной птицей, замирала, и тогда очередь наперебой упражнялась в проклятиях. Священник садился на палубу спиной к бушприту, лицом в сторону левого борта. На площади двух квадратных саженей в трех метрах от гальюна имелось свободное место. Матросы выпрыгивали из качалки, спешили на бак или среднюю часть корабля, где жили, спали на досках, подстелив длинные толстые плащи. Когда погода портилась, перебирались в трюм, заполняли проходы, жались к кухонной печи. Спрятаться, уединиться не представлялось возможности даже в хорошую погоду. Привыкший к келейному затворничеству, священник мучился от избытка общения с людьми. В поисках тихого уголка он обшарил весь «Тринидад», пока не обосновался на носу. Здесь он разглядывал море, думал о счастливой судьбе корабельных мышей, имевших норы. Молодой человек уставал от громких речей, хохота, жизни на виду. На своем пятачке он с наслаждением читал редкие книжки, взятые моряками в поход. От сладостных итальянских новелл Пигафетты о похождениях развратных монахов и матрон, рыцарских романов Жуана Карвальо о короле Артуре, Ланселоте, Амадисе, Тристане до крамольных еретических заповедей протестантов, распространяемых Гансом Варгом в рукописных тетрадках.

Особенно капеллану нравилось составлять памятки о своих прегрешениях. Бисерным почерком Антоний на клочках бумаги свинцовым карандашом записывал дневные провинности: желание в постный день съесть кусочек скоромного, чтение молитвы пять раз вместо десяти, плохие мысли о друзьях, искушения от сомнительных книжек и прочее. За неимением серьезных грехов, он выдумывал новые и страстно молил Бога о помиловании. Так поступали блаженный Петр Люксембургский, Игнатий Лойола, прочие праведники. Первоначально писание листочков предполагало их частый просмотр с целью не повторять грехи в будущем, но скоро вылилось в мелочность и формализм.

Антоний любил поздними вечерами молиться и плакать у бушприта. Он делал это с особым наслаждением, ибо Господь не смеялся, скорбел, проливал слезы. От искренних сердечных рыданий священник спал крепким сном. Порою Пигафетта подкрадывался к другу, проделывал непристойные шутки. Монах не обижался, с удовольствием записывал новые грехи. Когда за день ничего примечательного не происходило, францисканец переписывал старые проступки. Постепенно у него выработалась потребность писать. После ночного разговора о звездах и первородном грехе Антоний решил исследовать последствия женской легкомысленности.

«Первородный грех (вкушение плода с Древа Познания) извратил телесную и духовную природу человека, – записал священник аккуратным мелким почерком, – дал преобладание дурным наклонностям, удалил человека от Бога, заключил под власть дьявола, навлек на него праведный приговор суда Божия. – Получилось складно и красиво, будто Антоний проповедовал перед паствой. Тогда он захотел осудить Еву, из-за которой человечество постигли ужасные кары, подсчитать грехи и напасти. – Во-первых, у нее обнаружились эгоистические стремления к чувственному наслаждению: похоть плоти и очей, – решил он. – Во-вторых, потемнело сознание смысла жизни, так как назначение человека заключается в стремлении уподобиться Богу через покорность Ему, а у Евы появилось гордое желание сравняться с Ним. В-третьих, помрачился разум первых людей: они возымели намерение спрятаться от всеведущего Бога. В-четвертых, извратились нравственное чувство и совесть – люди сделались неискренними, перекладывали вину друг на друга: Адам на жену, жена на змия, а тот… – Антоний задумался, но не припомнил, на кого жаловался искуситель. – В-пятых, следствия грехопадения распространились на природу. „Проклята земля в делах твоих“, – вспомнил он слова Господа Адаму— Земля утратила плодородие, стихии начали враждовать между собой и с людьми, животные вышли из повиновения, тело человека стало подвержено болезням и смерти. Это произошло из-за женщины!» – зло закончил Антоний.

Он не знал своей матери, вырос в монастыре, с детства боялся женщин как исчадия порока. Постепенно гнев на Еву прошел, первопричина плохой погоды вызвала сомнения. Она не соответствовала трактатам латинян и греков.

– Пишешь? – мимоходом поинтересовался Барбоса, намеревавшийся скрыться в гальюне.

Антоний безразлично взглянул на него и не ответил.

– Развелись тут писари… – обиделся кормчий. – Альбо на юте диктует Пигафетте небылицы. Шел бы к ним… – открывая дверцу посоветовал Дуарте.

– Солнце утром поднялось ближе к носу— продолжал вслух свои мысли Антоний.

– Ты не ошибся? – насторожился Барбоса.

– Вопреки приказу капитан-генерала, Эстебан Гомес изменил курс, – решил францисканец.

– Ты начинаешь разбираться в навигации, – изумился Дуарте.

– А вы этого не заметили, – равнодушно закончил священник.

– Заметили, – поправил Барбоса.

– Но на прежний курс не вернулись. Почему не доложили сеньору Магеллану?

– Так надо, он знает, – скороговоркой промолвил Дуарте.

– Зачем? – выведывал Антоний.

– Ты становишься чересчур любопытным!

– Вы не доверяете мне, – грустно вздохнул монах.

– У командующего есть секреты, в которые он не посвящает даже кормчих.

– Почему ты испугался, когда услышал об изменении курса? Думал, капитаны не заметят?

– Ничего я не думал… На кораблях есть компасы, пилоты засекли их показания, – оправдывался Дуарте.

– Я никому не скажу, – пообещал Антоний и углубился в созерцание Евиных пороков.

* * *

Дуарте мигом выскочил из гальюна, поспешил в каюту капитана. У двери