Ангел с черным крылом - Аманда Скенандор

В довершение всего мужчине с пулевым ранением, который вроде шел на поправку, становилось с каждым днем все хуже и хуже. Рана загноилась, его постоянно тошнило – даже от воды, и ему приходилось делать клизмы с питательными и обезболивающими растворами. Доктор Пингри, однако, продолжал настаивать на том, что состояние пациента стабильное и шансы на выздоровление высоки. Вместо компрессов с дезинфицирующими растворами он велел не делать на рану никаких компрессов вообще. Дескать, она сама перестанет гноиться, подсохнет и заживет.

Мужчина, который был настоящим громилой при поступлении, превратился в скелет с тоненькими как спички руками и ногами, и проступающими под кожей ребрами. Даже подобострастный доктор Аллен робко предложил применить дезинфицирующие препараты. Но доктор Пингри был непреклонен. Он утверждал, что ухудшение состояния пациента объясняется плохим проветриванием. При этом он всегда косился на Уну и громко разъяснял, что в воздухе остаются опасные запахи и испарения.

Когда Эдвин, наконец, вернулся с симпозиума в Филадельфии и присоединился к утренним обходам, он побледнел, увидев, в каком ужасном состоянии находится пациент.

– А вы пробовали промыть рану раствором карболовой кислоты?

– Нет-нет, оставить ее на открытом воздухе – вот лучшее решение, – беспечно ответил доктор Пингри, позевывая. – Сама затянется и пройдет.

На лицо Эдвина вернулась краска.

– Открытый воздух? Но это же абсурд! У него будет заражение крови! Если еще не… – Эдвин осекся и посмотрел на доктора Аллена, явно ища поддержки. Но тот только слегка пожал плечами.

– Мне что, напомнить вам, кто тут главный, Вестервельт? Что-то вы много себе позволяете после симпозиума. Вы у нас теперь главный охотник за микробами?

С этими словами доктор Пингри указал на небольшое пятнышко на полу:

– Ой, вон, смотрите, бацилла! Ну-ка, ловите ее!

Доктор Пингри расхохотался и перешел к следующему пациенту. Эдвин тяжело вздохнул, скрипнул зубами и последовал за доктором Пингри, украдкой взглянув на Уну. В этот миг во взгляде его читалась нежность, но и гнев тоже.

Вечером того же дня мужчина умер.

Омывая его тело в последний раз, Уна неустанно повторяла себе, что он был ей абсолютно чужой. Ну, одним громилой из Бауэри меньше – что с того? По крайней мере, именно так, похоже, и рассуждает доктор Пингри. И что с того, что он оставил вдовой жену и без отца маленькую дочурку, которые навещали его каждый вечер? Уна живо представила себе, как они поднимаются по лестнице, так надеясь на то, что ему лучше. А потом, убитые горем, бредут в морг…

Слезы навернулись ей на глаза. Она тяжело вздохнула и смахнула их, вспомнив, как они с отцом шли на опознание тела мамы. Отец кивнул головой, едва взглянув на тело, но Уна подбежала поближе и долго разглядывала тело, не веря своим глазам. Она несколько раз обошла вокруг стола, пытаясь найти хоть кусочек необгоревшей кожи. Огонь пощадил несколько маминых пальцев с аккуратно подстриженными ногтями. Пряди ее красивых темных волос. Несколько клочков ее голубого платья. Ее рот, который так часто улыбался, сейчас был растянут в страдальческой гримасе поверх когда-то сахарно-белых зубов.

Уна узнавала все это, но не хотела верить. Много дней после поминок, пока отец расправлялся с галлоном виски, Уна, свернувшись на кушетке, глядела в окно и ждала, когда вернется мама, надеясь, что тело, которое они опознали в морге, не ее.

Постепенно надежда сменилась ненавистью. Мать бросила ее! Ей вовсе не обязательно было ходить в тот трущобный дом. Отец ведь вечно твердил, что ей нечего делать в том грязном бедном районе. В городе полно других мест, где люди нуждаются в помощи.

– Вот и все, что ты получишь, a stór, – пробормотал, еле ворочая языком, пьяный отец, когда уже начало смеркаться, а мать так и не вернулась. – Вот и все, что ты получишь, если будешь заботиться о других прежде, чем о своей семье и себе самой.

А потом он дал ей денег, чтобы она принесла ему еще бренди. Она пригубила его на пути обратно и уснула прямо у окна.

Сейчас, когда она закончила обмывать тело этого несчастного из Бауэри, ее руки дрожали так, что она расплескала грязную мыльную воду на фартук, так что промокли и юбка, и нижняя рубашка. Пришли два санитара, погрузили тело на носилки и унесли.

Уна попросила второкурсницу подменить ее на пару минут и вышла на балкон. Она очень хотела стянуть пузырек с бренди и тайком глотнуть немного. Но вместо этого взяла чашку горячего чая, которая отчаянно дребезжала о блюдце в ее дрожащих руках. Уже начинало смеркаться, и лужайку закрывали длинные тени. Но воздух еще не растерял солнечного тепла с легким ароматом крокусов и лещины. Прощальные солнечные лучи танцевали на глади реки, несущейся на юг в сторону почти достроенного Бруклинского моста. Она отхлебывала чай мелкими глоточками… и больше не могла сдерживать слез.

Последний раз она нарушала свои правила и давала себе волю поплакать очень давно, много лет назад. Ведь когда человек плачет, он выглядит слабым. А слабых подчиняют и используют. Но каким же облегчением было наконец выплакаться. Эти очищающие душу слезы, затуманившие ей глаза и капающие с ее ресниц… И она даже не знала толком, по какому поводу или по кому она плачет… По мужчине из Бауэри? По его жене и дочурке? По мистеру Кнауфу и случаю с эфиром? Дейдре? Дрю? Слезы лились и лились. Уна села, отставила чашку в сторону и обхватила руками колени. Она думала о маме. И о себе…

Она вспомнила, как однажды они вместе пошли на рынок на Вашингтон-Сквер за устрицами и овощами. Иногда – и это были самые прекрасные дни в ее жизни – мама покупала еще и апельсин и чистила его по дороге домой. Она вспоминала, как сидела у мамы на коленях перед печуркой и слушала, как она в который раз читает одно из редких писем папы с фронта. Ее голос ни разу не дрогнул. Даже когда он написал о том, что его серьезно ранило в ногу шрапнелью. Однако в тот вечер она разрешила Уне забраться к ней под одеяло и проспала с ней в обнимку до самого рассвета.

Годы до войны Уна помнила весьма отрывочно: вот мама звонко смеется, вот папа пиликает на скрипке, вот с кухни пахнет яблочным пирогом, а вот они идут, принаряженные, на воскресную мессу и она скачет между мамой и папой, повисая у них на руках.

Да, это, пожалуй, правда: мама с таким рвением занялась благотворительностью именно после возвращения папы с войны. Но к тому времени дома стало совсем неуютно: мама почти никогда не смеялась, скрипка где-то пылилась, и ужинали они молча.

Но только сейчас Уна поняла, что вряд ли можно осуждать маму за желание как можно реже находиться дома, равно как и отца за то, что он вернулся с войны сломленным. Но и себя девятилетнюю не стоит ей винить за то, что она приняла безмерное горе за ненависть и так толком и не оплакала свою мать.

Уна сидела и плакала до тех пор, пока не услышала чьи-то шаги. Подняв голову вверх, она увидела, что к ней торопливо приближается Эдвин. Она поднялась на ноги и промокнула мокрые от слез глаза рукавом.

– Уна, что случилось?

Она отступила на шаг, опрокинув чашку и блюдце. Чай разлился и закапал на балкон этажом ниже. Хоть посуда не разбилась. Оба присели, чтобы поднять чашку и блюдце, и их пальцы соприкоснулись, когда они одновременно схватились за блюдце.

– Я подниму, доктор, не беспокойтесь!

Эдвин вздрогнул, встал и облокотился на перила балкона.

– Ненавижу, когда ты так делаешь! Называешь меня «доктор», словно мы не знакомы. Словно и не целовал я тебя миллион раз. Словно я не…

– Тише ты, вдруг услышат?

– Да плевать мне! Пусть хоть весь мир подслушивает!

Уна осторожно отставила чашку и блюдце.

– Тебе легко говорить! Ты же ничего не теряешь…

– Прости. Я просто вышел посмотреть, что с тобой.

– Все в порядке.

Эдвин покачал головой.

– И когда ты врешь мне, я ненавижу тоже!

Она встала рядом с ним и тоже облокотилась на перила. Не так близко, чтобы вызвать подозрения, но достаточно близко, чтобы он слышал ее дыхание.

– Как ты справляешься