Тиран Рима - Саймон Скэрроу

честности Цезаря? Кто из вас столь труслив, что делает работу врагов Цезаря? А ведь враги Цезаря, это и наши враги! Кто из вас, не римлянин, а такая же мерзкая крыса, что шныряет по нечистотам Великой Клоаки?

Он дал своему вызову раскатиться эхом по стенам храмов и общественных зданий вокруг, обводя толпу тяжёлым взглядом, будто вызывая любого осмелиться перечить ему. Затем снова взметнул меч над головой.

- Как Цезарь дал своё слово – так и я даю своё! Я поклялся служить и защищать Рим. Всю свою жизнь я посвятил борьбе с врагами Рима и ношу на себе шрамы, чтобы доказать это. Я с готовностью отдам жизнь за Рим, за его народ и за Цезаря. И если я, отдавший столько, как и все солдаты, что стоят на границе империи, если мы готовы на такую жертву, то кто из вас рискнёт предать кровь, пролитую нами ради вас? Кто осмелится так опозорить себя, вторя воплям предателей? Кто падёт так низко, чтобы отвергнуть любовь, которой Цезарь одаряет нас?

Он отыскал глазами того самого бугая – тот пятился, вжимаясь в толпу – и ткнул в него пальцем, выкрикнув:

- Ты! Ты бы и предал!

Мужик развернулся и попытался прорваться к дальнему краю Форума. Не прошёл и десятка шагов, как кто-то врезал ему в челюсть. Затем ещё удар, и ещё – он пошатнулся, потерял равновесие и исчез под градом кулаков. Зрелище вызвало у Катона приступ тошноты, и к горлу подкатила волна стыда. Он понимал, что сам это спровоцировал. Но он же и убеждал себя: иначе нельзя. Точно так же он отдал сотни приказов, отправляя людей на смертельную опасность, - потому что долг требовал. Необходимость оправдывает ложь. Сенека, подумал он, наверняка бы так и сказал. Но для Катона эти слова были ядом, и привкус этого яда расползался во рту тяжёлой горечью, почти невыносимой.

Он взял себя в руки и заставил продолжить:

- Голодать вы не будете. Терпимости к тем, кто распускает слухи и клевещет на Цезаря, не будет. Терпимости к тем, кто пытается разжечь насилие, не будет. Раздача зерна продолжится, как и прежде, и спекулянтам, взвинчивающим цены, также не будет пощады.

Он выдержал паузу, сглотнул, теперь наступал момент, ради которого всё это затевалось:

- Так велика уверенность Цезаря в том, что зерна более чем достаточно для всего народа, что он приказал уничтожить все запасы, повреждённые пожаром. Прямо сейчас их бросают в воды Тибра вместе с прочими испорченными и обгоревшими грузами со сгоревших барж и разрушенных складов…

Над толпой повисла тишина, тяжёлая, глухая, как перед ударом молнии. Народ переваривал его слова. На одних лицах читалось потрясение, на других – страх. На третьих – злость. Но никто не осмелился выкрикнуть возражение, и Катон вовсе не собирался давать им время набраться храбрости. Он вскинул руку в салюте.

- Слава Цезарю! А теперь – расходись по своим делам!

Он бросил толпе последний суровый взгляд, затем вложил меч в ножны, развернулся и спустился с ростры, чтобы присоединиться к Макрону и остальным. Он избегал смотреть тому в глаза – слишком ярко жгло стыдом. Дело было не только во лжи о зерне. Он ощущал, как будто предал собственную честь ради шаткого мира. Если эта жертва предотвратит беспорядки и спасёт жизни, он готов был жить с позором до самого смертного одра. Но если всё же вспыхнет насилие, он будет проклят вдвойне: и перед собой, и перед всеми, кто его знал.

Макрон молчал, но смотрел на друга с такой болью и состраданием, что Катон чувствовал это почти физически. Он понимал, какой ценой далась Катону эта речь, и понимал, что ни обсуждать, ни облегчать это сейчас нельзя. Вместо этого он просто отдал честь и официально доложил:

- Ваши приказания, господин?

- Приказания… - Катон собрал мысли. - Соединяемся с Лемулом, заканчиваем выброс порчёного зерна. Потом обратно в лагерь.

***

Когда колонна добралась до Тибра, многие из тех, кто стоял в Форуме, уже успели сюда добежать. Они наблюдали, оцепенев, как солдаты на уцелевших баржах опрокидывали обгоревшие амфоры и выливали чёрные комья в стремительный поток. Другие испорченные товары отправлялись туда же. А суда, которым уже не было спасения, попросту обрезали канаты и пускали вниз по реке.

Лемул заранее получил строгий приказ не позволять своим людям ничего грабить и не позволять делать то же самое гражданским лицам. Когда Катон подошёл ближе, он увидел, как контуберний городских когорт оттеснял группу людей, пытавшихся пробраться в развалины одного из прибрежных складов. Солдаты били мародёров щитами, а тех, кто пытался рыпнуться, - гнали с выставленными остриём копьями.

Лемул заметил Катона и сразу подошёл; мужчины обменялись салютом.

- Проблемы были? - спросил Катон.

- Немного. Пришлось очистить причал и склады, прежде чем начать выгрузку зерна в реку. Популярности это нам точно не добавит, господин.

- Понимаю. Жертвы есть?

- Наши – целы. А вот остальные… - Лемул кивнул на несколько тел дальше по причалу. Катон внутренне поморщился. Когда слух об этом разойдётся по кварталам погибших, там начнут кипеть злость и обида. Ещё одна искра в хрупком пороховом погребе, который вот-вот мог обратить Рим в пепел.

- Пусть наши лекари сделают всё, что могут. Перевяжут и отправят по домам.

- Будет сделано, господин.

- Как продвигается с зерном?

Центурион огляделся.

- Со складами покончено. Осталось всего несколько барж, и дело сделано.

Катон кивнул, удовлетворённый:

- Отлично. Закончите – и возвращаемся в лагерь.

- Как все прошло на Форуме, господин?

Катон сохранил спокойное выражение лица:

- Сказано было всё, что должно было быть сказано.

Он прошёл мимо центуриона, направляясь к краю причала, будто намереваясь осмотреть разгрузку последних барж. Лемул смотрел ему вслед секунду, затем перевёл взгляд на Макрона:

- Что с префектом? Полагаю, всё прошло не так уж гладко?

- Я бы не стал на твоём месте лезть с вопросами. - Макрон скользнул взглядом по мрачной толпе, наблюдавшей за утилизацией зерна. - Чем быстрее уберёмся обратно в лагерь, тем лучше. Продолжай работу.

Лемул вернулся к своим людям, а Макрон почесал жёсткую щетину и так широко зевнул, что аж хрустнуло в челюсти. Все были выжаты донельзя, стояли на ногах только по инерции – и это в тот момент, когда огромная толпа городского люда балансировала на грани взрыва. О каком отдыхе тут могла идти речь?