Фернандо Магеллан. Том 3 - Игорь Валерьевич Ноздрин

Вечером приходили офицеры, рассказывали о делах, строили планы. Кормчий слушал их, пока не засыпал, быстро и легко ронял голову на грудь. Санчо Наварре поправлял одеяло, крестил капитана, садился сторожить его на веранде, любовался огнями города. Мимо проходили туземцы, с любопытством поглядывали на скромный матрас вождя белых моряков. Санчо гнал их рукою, чтобы не сглазили, не навели порчу на больного человека. На ночь Карвальо устраивался на воздухе – в доме ему становилось душно. Сверху над штурманом растягивали ткань для защиты от насекомых.

Скоро он вновь почувствовал безразличие к жизни, перестал покидать постель, интересоваться ремонтом корабля. День для него сделался короче, ночи – длиннее. В час, когда на судне колокол сзывает на палубу втору ночную вахту, Жуан просыпался, будто кто-то толкал его в бок. Он слышал голос флагмана, хотя в гавани не отбивали склянки. Португалец смотрел на темное полотнище над головой, вздрагивающее от порывов ветра или от прикосновения жирных мохнатых мотыльков, прислушивался к звукам. Рядом храпел солдат, стерегущий никому не нужную одухотворенную вещь. Раньше командир побил бы его за это, но теперь радовался, что меньше причиняет людям хлопот. Слышались смех, женские голоса. Из леса доносились тревожные звуки, испугано кричали птицы. Невидимое море подступило к дому. Волны вгрызались в песок, вода с шипением уходила в лагуну.

Карвальо приподнял край полога, выглянул наружу. В темноте мелькали десятки слабеньких огоньков, желтых, розовых, голубых. Светящиеся насекомые проносились мимо веранды, устраивали хороводы, гонялись друг за другом. В воздухе раздавался гул от множества крыльев. Временами он становился резче, что-то ударялось в ткань, замолкало. Потом, загудев, улетало прочь. Жуан смотрел на мерцающие огоньки, пока они не расплывались, а деревья перед домом не растворялись в ночи.

Он вдыхал ароматный воздух и как бы через туманную дымку наблюдал за движением существ, ему мерещилось, будто души людей приближаются и удаляются от него. Розовые женщины зависали над прогретой землей. К ним спешили холодные белые мужчины. Летали вокруг желтые, голубые дети. Кормчий напрягал зрение, и видения исчезали, возникали кусты с жужжащими над ними насекомыми. Было приятно обманывать себя, думать о душе, о Боге, о вечности – о чем задумываются всерьез, когда становится тяжело. В такие минуты к португальцу приходили приятные мысли, как накануне Рождества, когда в доме горят свечи и пляшут огоньки.

На улице свежело. Голоса затихали, море громче напоминало о себе. Закончив брачные игры или поймав на фонарики добычу, светящиеся насекомые исчезали, заползали под листья. Карвальо лежал один, спрятавшись от мира под навес, словно в гроб.

Случались и тяжелые мучительные ночи. Тело ломило, возникало нервное возбуждение. Кормчий ворочался с боку на бок, ложился на живот, на спину. Подтягивал ноги к руди, распрямлялся струной, напрягался и расслаблялся, стонал. Легче не становилось. Что-то зудило его внутри, корежило, будто просыпался Дьявол, не изгнанный священником. Разбитый и уставший от борьбы, Жуан впадал под утро в утомительное и неприятное оцепенение, нечто среднее между сном и бодрствованием.

Однажды днем он сильно испугался, впервые за последний месяц внимательно посмотрев на свои ноги. Они покрылись густыми черными волосами. Не знак ли то врага рода человеческого? Уж, не с чертями ли ему придется иметь дело за грехи? Карвальо тотчас послал за капелланом, покаялся в грехах, постарался не пропустить ни одного, прыгал по годам и кораблям. Успокоившийся кормчий понял, что волос у него не прибавилось, а ноги стали вполовину тоньше, высохли, заострились суставами. Он пожелтел, сморщился. Пепельного цвета волосы сыпались на подушку. Жуан попросил принести зеркало, заглянул в него – и ему стало страшно. Он понял, что умирает.

«Почему? За что? – хотелось спросить Господа. – Когда впереди честь и слава, когда опасности позади, Ты отнимаешь у меня жизнь! Разве это справедливо? Чем я хуже других?»

Он перебирал в уме гостивших на Тидоре моряков, будто выбирал себе замену. Искал причины, по которым не мог предстать перед Творцом, покинуть команду, умереть на краю земли. Перечислив их, Карвальо закрывал глаза и ждал. Господь не отвечал.

В теплый февральский вечер дождь стучал по соломенной крыше. Струйки воды стекали на землю, вымывали лунки с плавающими в них песчинками. Листья на веранде блестели и вздрагивали. Сквозь мутную пелену Карвальо видел берег с кораблем, темневшим на серой поверхности залива. Он слегка покачивался, походил на купающегося в луже воробья. Дальше в глазах пилота вода и небо сливались, образовывали сплошную вибрирующую полосу. Неожиданно «Тринидад» поплыл в сторону, словно сорвался с якорей, задрейфовал по ветру, быстро ускоряя движение. Жуан испугался, посмотрел на берег, заметил ли кто-нибудь беду? Дома и пальмы погнались за судном, что-то противно зашумело. Стараясь задержать город, кормчий ухватился за подушку. Голова кружилась, боль усиливалась, и вместе с нею шипение, свист в ушах. Он почувствовал слабость, повалился лицом в постель. По телу пробежала судорога, горлом хлынула кровь.

Перепуганный Санчо закричал, будто в случившемся крылась его вина, забормотал молитву. Из-под дома выскочил заспанный цирюльник с куриными перьями в волосах, схватил таз, бросился к кормчему. Из надрезанной руки медленно поползла густая темная кровь. На шум собрались моряки.

Карвальо лежал на спине: запястье обмотано тряпкой, на землистом лице остатки запекшейся крови. Желтые воспаленные глаза смотрели на товарищей.

– Жуан, тебе надо исповедаться и причаститься, – склонился над ним Эспиноса.

– Поздно… – выдавил из себя португалец. – Все кончено.

Крупные капли дождя вместо слез катились по лицу командира. Солдаты и матросы в промокших куртках ждали у веранды.

– Что он сказал? – шепотом спросили задние.

– Не желает каяться, – ответили рядом.

– Ох, богохульник… – испугался канонир.

– Зачем ему каждую неделю исповедоваться? – оборвал разговоры плотник.

– Ты готов? – альгвасил не решился произнести последнее слово.

– Нет… – сознался Жуан. – Мне страшно.

– Господь милостив…

– Знаю, но к Этому нельзя подготовиться.

– Не волнуйся. Все будет хорошо. Молись, – быстро проговорил Эспиноса, поглаживая пилота по мертвой холодной руке.

– Хуан… – слабо выдохнул Карвальо. – Я не успел…

– Мы спасем его! – пообещал командир. – Вернемся за ним.

– Хуан… – повторил взволнованный отец.

– Клянусь тебе! – Эспиноса поднял руку.

– Хуан…

Альгвасил беспомощно посмотрел по сторонам. Дождь барабанил по сгорбленным спинам моряков, не решившихся подняться на маленькую веранду. Порывы ветра качали ветви деревьев, приподнимали края прикрывавших дома пальмовых листьев.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа! – произнес священник, приблизившись со свечой к умирающему.

Эспиноса поднялся с колен, встал рядом. Капеллан сунул свечу в руки Карвальо для обряда. Жуан пришел в себя, но вскоре начал бредить.

– Перенесите его внутрь дома, – посоветовали во дворе.

– Хоть помрет по-человечески, – смелее сказал матрос. –