Восьмерки - Джоанна Миллер

На вопрос проктора: «Вы студентка этого университета?» — она, по нашим сведениям, ответила: «Я никогда не разговариваю с незнакомыми мужчинами на улице», — после чего удалилась с гордо поднятой головой,

Если это правда, то «Имп» аплодирует этой даме! Мы надеемся, что наша героиня и дальше будет радовать нас своим остроумием и находчивостью.

«Имп»[83], летний триместр 1921 года

Раннее утро вызывает у Отто досаду: хруст опускаемых тентов, скрежет мокрой метлы по камням, резкие металлические запахи от витрин всевозможных магазинов на Хай-стрит. В другое время это было бы очаровательно, но сегодня она готова треснуть по какой-нибудь витрине кулаком. Сегодня первый день экзаменов.

Экзаменационные школы наконец-то вновь открылись после того, как были переоборудованы в военный госпиталь, и выглядят почти по-прежнему, только над крыльцом больше не развеваются флаги Красного Креста и Британии. Над дверью — резные изображения, все те же две знакомые сцены. Отто знает их наизусть: всего восемь фигур, четыре преподавателя и четыре студента, слева — студент на экзамене, справа — вручение дипломов коленопреклоненным выпускникам. Все они, конечно же, мужчины. Здание с огромными, в три этажа, окнами в свинцовых переплетах напоминает ей величественные елизаветинские строения, вроде Хардвика или Хэтфилда. Если архитектор намеревался запугать студентов, думает она, то он хорошо справился со своей работой.

Отто часто приходилось входить в это здание — как с главного крыльца, так и из неожиданно элегантного дворика на Мертон-стрит. Сколько же раз она взбегала по этой лестнице, скользя руками по балюстраде из розового мрамора, которая выглядит так, будто сделана из коралла? Доставляла сообщения, забирала посылки, ждала у бордюра измученного врача, которому нужно попасть на другой участок. Именно здесь санитары и прозвали ее Рыжей Баронессой — из-за акцента и дымного шлейфа, который вечно тянулся за ней. Она закрывает глаза и вновь ощущает запах лизола, слышит эхо — вопли, кашель, оклики: «Что для меня сегодня, Баронесса?»

Сегодня «восьмерки» будут сдавать перевод из латыни, и все они непривычно подавлены. На прошлой неделе Дора узнала, что богословие она сдала, но если провалит Пасс Модс, то ей больше не разрешат вернуться в колледж. Марианне, чтобы остаться, нужно подтвердить своими успехами, что она достойна стипендии. Беатрис сжимает в руке суфражистское пенни, полная решимости показать всем, что женщины способны преуспеть в Оксфорде. Отто же стремится доказать матери, что та неправа, что она, Отто, может учиться и будет стремиться к этому. На карту поставлено очень многое.

Толпа поднимается по лестнице в Норт-скул, которая запомнилась Отто как большая комната в форме буквы «Г». Сейчас там стоит не меньше сотни хлипких одноместных деревянных парт — из тех, что ходят под тобой ходуном в попытках сложиться пополам раньше времени. Удивительно, но мужчины и женщины сидят вперемешку в алфавитном порядке — вполне возможно, что это недосмотр, за который кто-то получит выговор. Три года назад, когда Отто была здесь в последний раз, в центре комнаты стояли спинками друг к другу металлические кровати, образующие два прохода. Тогда это была ортопедическая палата, простыни облегали тела без рук и ног, а душевное спокойствие то и дело нарушалось постоянным скрипом инвалидных кресел. Боже, кого только она не катала в этих креслах — и нытиков, и тупиц. Симпатизировала Отто мужчинам, которые могли кое-как ковылять в больничной одежде и пытались завязать с ней разговор или выпросить сигарету. Мужчинам с такими же ранами, как у Тедди. Он все это время не писал и цветов не присылал, и Отто с тоской думала: не нашел ли он себе жену?

Если предложение Тедди и научило ее чему-то, так это тому, что замуж она не пойдет, пока не встретит мужчину, от которого пульс будет скакать галопом, как от геометрии, а дыхание сбиваться, как от вычислений. К черту уговор — когда она увидит мать в следующем месяце, впервые за почти два года, то так ей и скажет. Мисс Брокетт говорит, что у нее есть задатки ученого. Кто знает, возможно, когда-нибудь Отто окажется за кафедрой, а девушки с губами в вишневой помаде будут грызть карандаши в первом ряду. До Оксфорда Отто боялась, как бы к ней не приклеился ярлык «вышедшей в тираж». Правду сказать, сейчас она восприняла бы это скорее с облегчением.

Обводя взглядом зал в поисках подруг, Отто замечает хромого рыжеволосого студента, которого запомнила со своей первой лекции, — этого загадочного мужчину она встречала в Оксфорде весь год, всякий раз досадуя, что не может вспомнить, где же видела его раньше. Он улыбается ей и подносит прямую ладонь ко лбу в знак приветствия. И тут ее осеняет. Когда-то он сидел у кровати в этой самой комнате — ему сделали операцию на ноге, а ее задачей было забрать его и отвезти в Сомервиль, в палату для выздоравливающих. Одурманенный морфием, он держал ногу закинутой на заднее сиденье и звал ее замуж, обещая «красивых рыженьких детишек». Всю дорогу до Сомервиля парень пел: «Мы на Линии Зигфрида будем сушить белье», и Отто заливалась восторженным смехом. И вот, через три года, они снова здесь. Он показывает на нее рукой, произносит одними губами: «Баронесса» — и улыбается сам себе.

Пожалуй, она все же приносила какую-то пользу, думает Отто. Да, она была ленива и напугана, ни с кем не сходилась и считала дни до конца срока, но это лучше, чем вообще ничего не делать. Может, стоит подождать этого парня у выхода? Будет весело вспомнить былые времена, и она никогда не может устоять перед возможностью пофлиртовать — привычка к этому укоренилась в ней так же прочно, как к сигаретам и кофе.

Преподаватель у дверей показывает на часы и сообщает экзаменуемым, что у них есть три часа. Раздаются скрежет стульев, шелест бумаги, кашель. А потом начинается музыка: ритмичный скрип перьевых ручек, стук перьев о бутылочки с чернилами, шорох карандашей и жужжание точилок.

* * *

После экзамена, когда предпринять для улучшения результата уже ничего нельзя, Марианна позволяет себе расслабиться. В этом триместре лекций и занятий больше не будет. Через несколько дней она вернется к своей прежней жизни — жизни Марианны Уорд, и следующие три с половиной месяца будет просыпаться под звон совсем другого колокола. Она не может представить, как попросит отца оплатить еще два года обучения, если не получит стипендию, но сейчас с этим ничего не поделаешь. Как и с Генри. Остается только надеяться, что он будет так же