Демократия, не оправдавшая надежд - Александр Владимирович Быков

– Кстати, предъявите Ваши документы!

– У меня нет документов, – в ужасе произнесла Густя.

– Почему?

– Пропали на пожаре, – соврала девушка.

– Это другое дело, едете выправлять новые в Губотдел народного образования?

– Да.

– Ну ладно, я все понимаю, ты не сердись, – примирительно заметила помощник директора школы, – люди разные бывают, шпионов белогвардейских полно, провокаторов. Недовольны Советской властью. А что, я спрашиваю, что они для Советской власти сделали? Ничего, одни пустые разговоры.

– Я, кажется, видела одного провокатора в соседнем вагоне, – решила поддержать разговор Густя, – он говорил, что у белых хлеб едят, а здесь и черного нет.

– Кто таков?

– Мужчина средних лет с мешком.

– Там таких целый вагон, сможешь показать?

– Нет, – испугалась Августа, – я не запомнила, они все на одно лицо.

– Это чистой воды белогвардейщина, – заметила помощник директора. – Вы курите?

– Нет.

– Очень зря, успокаивает нервы, придает голосу командный тон.

– Мне некем командовать.

– А учениками?

– Они слушаются и так.

– Невероятно!

Поезд остановился на станции Вожега.

Мимо вагона двое красноармейцев протащили какого-то человека, тот исступлённо орал:

– Насадили везде евреев и обманывают крестьян!

– Контра, – заметила помощник директора, – евреи – угнетенный царизмом народ, только Советская власть дала им свободу, и они ей верно служат. Товарищ Троцкий, между прочим, еврей, и товарищи Каменев, Зиновьев, Дзержинский.

– Дзержинский – поляк, – заметила Густя.

– Да какая разница. Царская Россия – тюрьма народов, русские должны ответить за многовековой гнет.

– А Вы сами русская? – Спросила Августа.

– К сожалению, да, но я поклялась выйти замуж только за интернационалиста, тогда наши будущие дети уже не будут носить клеймо угнетателей народов.

– А мне кажется, дело не в национальности, а в человеке. И среди американцев есть хорошие люди, и среди французов.

– Откуда знаешь? – Насторожилась помощница.

– В Архангельске еще до революции видела моряков, – соврала Степанова.

– Ну да, простые матросы и докеры, конечно, а вот всякая буржуазия – категорически нет!

Густя решила, что искушать судьбу не стоит, и всю оставшуюся дорогу до Вологды молчала.

Вот и вологодский вокзал. Как же он изменился, вокруг только военные и мешочники, обычной публики нет. Подумать только, год назад здесь стояли дипломатические вагоны, и жил галантный французский граф де Робиен, который потом приглашал ее на танец. Где же он сейчас? Наверное, дома, в родовом поместье во Франции. Густя хотела вспомнить название замка де Робиенов, но не смогла.

Она вышла на площадь. Слава богу, «ваньки» на месте, сейчас ее подвезут к дому.

Августа назвала адрес.

– Двадцать рублей, – не моргнув глазом, сказал извозчик.

– Я от Няндомы за двадцать доехала, – изумилась девушка.

– Это госцена, а у нас цены коммерческие, не хотите, идите пешком.

– Ладно, поеду, – девушка достала последнюю денежную бумажку.

– Расступись, – гикнул извозчик, как в старые времена, и через пять минут подъехал к дому Степановых.

– Господи, Густя, а нам передали, что тебя убили на войне! – Бросилась на шею дочери мать.

– Тихо, мама, это неправда, я жива-здорова и ни на какой войне не была, это враки.

– Как же так? – Не поняла мать.

– А вот так, – дочь приложила к губам указательный палец.

На крыльцо вышел Дмитрий Степанов, обнял дочь.

– Ну хорошо, что все закончилось благополучно, – сказал он.

Тем же вечером Августа рассказала родителям историю своей службы в американском госпитале, ничего не утаила, даже про контузию под Шенкурском.

– Только это теперь тайна, – сказал она, глядя в глаза матери, – для всех я была в деревне у знакомых по эту сторону фронта, выехать не было возможности, сначала осенью пали дороги, не проехать, потом заболела «испанкой». Как только смогла, вернулась в Вологду.

– Говорят, от «испанки» многие помирают? – Спросила Густю мать.

– Разное говорят, я же выздоровела, – ответила дочь.

– Так ты действительно болела?

– Все, давайте спать, – ответила Густя.

Она подумала, что перевернула страницу своей архангельской жизни навсегда.

Смыслов в Архангельске времени зря не терял. Для подготовки к новой должности его отправили в союзную контрразведку, чтобы набраться опыта. Там новоиспеченный поручик столкнулся с тем, что называется саботаж. Архангельск буквально кишел недовольными белой властью. В Соломбале морячки открыто обсуждали, что будут делать, когда войска Красной армии подойдут к городу. Это были открытые враги, и когда удавалось доподлинно узнать виновников распространения слухов, их ловили и отправляли на остров Мудьюг в лагерь для политических преступников.

– Обязательно побывайте там, – посоветовал ему британский капитан, – очень впечатляющее место. Вам выпишут специальный пропуск. И смотрите: все, что там увидите, не для светских разговоров.

– Разумеется, – ответил Смыслов.

Заведовал лагерем французский офицер, всю жизнь служивший по тюремному ведомству в одной из колоний. Он постарался сделать так, чтобы пребывание на Мудьюге арестованных лиц было непродолжительным. Попросту говоря, заключенные умирали быстрее, чем решалось дело по их наказанию.

На окруженном колючей проволокой, насквозь продуваемом ветрами острове жилищем служили дощатые сараи. Свирепствовали цинга и тиф. Тут же расположилось и кладбище, где в мерзлую землю зарывали тех, кто не вынес условий жизни в лагере.

Смыслов прикинул: на построении примерно триста заключенных – немного для такой территории, как Северная область, еще около сотни лежат тут же в могилах.

– Есть ли выход отсюда? – Спросил он французского офицера.

– Разумеется, главный, конечно, ногами вперед, но бывает по-всякому. Кого-то переводят в губернскую тюрьму. Кто-то добровольно поступает на службу в войска. Слышали, наверно, о Дайеровском батальоне?

Смыслов, конечно, знал об этой затее союзников создать из пленных большевиков и преступного элемента, заявившего о своей лояльности, воинскую часть. Сам главнокомандующий Айронсайд любил отбирать для батальона лиц, «сознательно» перешедших на сторону белой власти. Это казалось ему важным идеологическим примером.

Британец не знал, как легко относятся к клятвам большевики и сочувствующие левой идее. Командование русскими войсками категорически возражало против комплектования политическими преступниками воинских частей, но их мнение во внимание не принималось.

– Кто самый известный узник Мудьюга? – Спросил подпоручик надзирателя.

– Лапин-Лапайне, только его тут больше нет, переведен в губернскую тюрьму.

– А чем он знаменит?

– Угнал из Кандалакши судно и обстрелял корабль с французским послом на борту.

– До сих пор не расстрелян?

– Невозможно-с, – ответил надзиратель, – у него охранная грамота за подписью американского посла.

– За какие заслуги?

– Я не знаю, это дело не наше. В грамоте ему гарантирована жизнь, он парень молодой, крепкий, может, и выкарабкается.

– Что вы имеете в виду?

– Ну как же, сегодня одна власть, завтра другая.

Смыслов от удивления выпучил глаза. Надзиратель в лагере смерти, так называли Мудьюг в городе, не верит в победу белого дела.

– Вы, Ваше благородие, не тушуйтесь, я тут давно служу по тюремной части, при императоре, Керенском и Кедрове служил,