Фернандо Магеллан. Том 2 - Игорь Валерьевич Ноздрин

– Тебе лучше, Антоний?  – Пигафетта склоняется над священником.

– Да,  – пытается улыбнуться францисканец.

– Выпей живительной жидкости,  – предлагает итальянец другу – Мы сами собираем ее с пальм.

Монах приподнимает голову, чтобы глотнуть сладковатый сок, насладиться уже безболезненным глотком, почувствовать, как горло проталкивает внутрь пищу, которую отказывалось принимать. Распухший язык осторожно ощупывает воспаленные десны. Тело, до этого легкое и чужое, тяжелеет, наполняется жизнью. Пробуждается сознание. Антоний прислушивается к незнакомым голосам, разглядывает разлапистые ветви пальм, вдыхает приятный аромат.

– Что там?  – священник поворачивается к голубой лагуне, где на привязи покачиваются корабли.

– Чистим трюмы, конопатим палубы, зашиваем паруса, маслим блоки…  – весело сообщает летописец.  – Скоро поплывем на Молукки.

– Молукки,  – мечтательно повторяет Антоний.

– Они близко. Малаец Энрике понимает некоторые слова наречия туземцев. Капитан-генерал говорит, будто острова лежат где-то рядом на юге. А вон там,  – ломбардиец показывает на зеленые точки,  – живут голые толстые кафры, сплошь покрытые рисунками. У них в ушах есть дырочки, в которых носят украшения из камешков. Отверстия в мочках такие большие, что просунешь руку!

– У них уши, как у слонов?

– Нет, просто длинные, до плеч,  – итальянец оттягивает собственное ухо.

* * *

Недельный отдых на Хомонхоне принес исцеление больным, шатры наполовину опустели. Люди занялись привычной работой: выкачали в трюмах из-под пайолов гнилую воду, очистили скребками днища от водорослей и моллюсков, выкинули рыбам тухлые остатки продовольствия, залили бочонки водой. Канониры проверили пушки, натерли стволы золой и песком: во влажном тропическом климате латунь и медь быстро окислялись, чернело железо. Металлические части каравелл засияли праздничным блеском. Суда готовились принять гостей, поразить первобытное воображение дикарей небывалой роскошью.

Цирюльники звенели ножницами, безжалостно стригли торчащие грязные пряди, кромсали бороды. Когда опасность миновала, моряки изъявили желание привести себя в порядок. До этого царствовал закон: не стричься и не бриться, пока не ступят на твердь. Летели на палубу кудри, друзья хохотали над облагороженными «красавчиками», подсовывали им зеркальца. Обиженные моряки скандалили, ощупывали слишком короткие бороды. Юнги собирали волосы, чтобы сжечь, не дать колдунам причинить зла владельцам.

– Сверху сними, а снизу не тронь,  – велит кузнец, усаживаясь на перевернутую бочку.

– Почему?  – спрашивает Бустаменте.

– Как я буду сваривать металл?  – поясняет детина.  – Нагреешь железо до белого каления, поднесешь к бороде,  – коли волосики начнут потрескивать и закручиваться,  – болванка готова, клади на наковальню. А без бороды усами щупать?

– По цвету определишь,  – говорит Фодис, лишившийся льняных косм.

– Так вернее. Иной раз железяка ярко-желтая, да не сваривается. Отец учил проверять волосом.

– Мне короче,  – просит юнга Педро,  – а то лезут в глаза, мешают есть, чешутся.

– Ты когда в последний раз мыл голову?

– Давно.

– У нас в банях бочки стоят за занавесками,  – блаженно вспоминает Пигафетта.  – Хочешь – сам мойся, а можно позвать девиц. Они прыгнут к тебе голыми и трут, пока шкура не слезет.

– Разврат происходит от испорченности нравов и неверия!  – клеймит позором летописца Ганс Варг.

– Табак – грех похуже!  – парирует Антонио.

– Мне бы к вам в Рим…  – мечтает Баскито.

– Женщин здесь хватит на всех,  – обещает боцман Бартоломео.

Сыплются шутки, падают на палубу волосы, молодеют моряки. Идут последние приготовления к отплытию. Принесли с берега палатки, настроили такелаж. Капитаны вернулись с флагмана после совещания. Но вдруг с востока наползли тучи, спрятали солнце, раскололись молниями. Ливень обрушился на палубу, загнал команды в трюмы, смыл остатки нечистот. Порывы ветра волнами колыхали деревья. Слышался шум хлеставшей с неба воды, журчание потоков, испуганные крики птиц. Море посерело, взъерошилось. Облака зависли над островами, касались верхушек скал, выплакивали обиды, яростно сталкивались, смешивались в сплошную темную пелену. Золотистые молнии кровеносными сосудами вспыхивали в ее теле, озаряли пальмовые рощи. Деревья размахивали ветками-крыльями, хотели улететь, вырваться из неволи. Гром раскатывался над океаном, отражался эхом от каменистого берега. Палуба вздрагивала, гулом отзывалась обшивка, вызванивали колокола.

Молнии начали удаляться, погружаться в туман, блекнуть. Туман сместился на запад за изломанными огненными артериями. Вокруг становилось тише, спокойнее. Шелестел слабеющий дождь, от земли запахло озоном. Гроза ушла в океан. Каравеллы слегка покачивались, подставляли раздутые бока теплым каплям. Небо побелело, очистилось от туч, налилось синевой. Ослепительное солнце появилось на том же месте, где скрылось, протянуло лучи к архипелагу. Над подсыхающими кораблями поднялся пар. Над берегом заколыхалось марево, причудливо искажавшее очертания предметов. Птицы вылезли из гнезд, отряхнули хвосты, запели наперебой, радуясь отплытию испанцев, стрелявших в них из арбалетов.

Пока капитаны готовились отдать приказ поднять якоря, Пигафетта надумал порыбачить: Фодис уверял моряков, будто после грозы рыба лучше клюет. Антонио с удочкой направился к бушприту, чтобы у облупившегося позолоченного ростра бросить в воду наживку. Ломбардиец нацепил на крючок кусочек рыбьего мяса, осторожно придвинулся к краю палубы, где у форштевня резвилась серебристая стайка. Антонио заволновался – сбывалось предсказание плотника. Летописец потянулся к рее, ведущей в кладовую и кубрик, встал на нее ногой, чтобы податься чуть-чуть вперед, кинуть леску в гущу рыбьей пляски, но поскользнулся на сырой мачте, не успел ухватиться за крепившие кливера канаты, полетел в воду в центр рыбьей круговерти. Белые молнии разлетелись в стороны, Пигафетта пошел ко дну.

Вода сомкнулась над головой, окутала холодом рыбака. Панический страх сковал Пигафетту. Рыцарь Родосского ордена прекрасно сидел в седле и владел мечом, но не умел плавать. Он отчаянно заработал руками и ногами, вынырнул наружу, открыл рот. Накатившая волна накрыла его, понесла вдоль борта. Резкая боль в легких вызвала судороги. Он попытался вдохнуть воздух, но хлебнул воды. Антонио бешено сопротивлялся, делал движения руками и ногами, пока тело не вынесло наверх. Пигафетта высунул голову из воды, попытался закричать, но лишь закашлял, замычал, захлебываясь и стараясь задержаться на поверхности. Он бил по воде руками, вскрикивал, погружался в набегавшие волны и, подгоняемый течением, двигался к берегу, не мог приблизиться к борту, чтобы зацепиться за что-нибудь. А вокруг, как назло, никого не было. Силы быстро иссякали. Надежда покинула летописца, лишь отчаяние держало на плаву. Все реже и реже заглатывая воздух, Антонио барахтался на глубине, как вдруг левая рука случайно наткнулась на канат.

Летописец ухватился за веревку, пополз по ней вверх и вскоре увидел над головой рею с грот-мачты. Из-за небрежности вахтенных или благодаря ливню конец каната упал в море, спас ему жизнь. Антонио уцепился обеими руками в