Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

что Пруденс отправилась в командировку в… собственное детство. В летних частях этого детства Настю часто можно было видеть на одной из самых странных улиц, полупесчаных, полугрунтовых, где покрытие исчерпывалось пятнами битума, а тротуар заменяла фанера. Там она танцевала чечетку. Зимой ее легкая фигурка виднелась на заводском катке.

Мы жили недалеко друг от друга. Траверз странной улицы убегал перпендикулярно родительскому дому, огибая чужой двор, мимо парка, считавшегося когда-то рощей, спеша к бывшему Новодубровскому тракту – дороге большой и выцветшей. Бензином и нитроэмалью тянуло не то с метизного, не то с лакокрасочного завода. Ароматизация едва ли смущала старожилов. К тому же, направившись на юго-восток, можно было очень скоро очутиться у входа в оранжерею. Здесь подошвы нащупывали сохранившийся с царских времен булыжник, виднелись дощатые ограды домов, окрашенных в отчаянно карминный цвет, с времянками соседствовали отдельные особняки. Прохожему предлагалась тропа вдоль мшистых валунов, дворов и огороженных высоченным забором неведомых мастерских, если не ошибаюсь, слесарных.

Уже тогда некоторым из нас казалось, что Бровск – стартовая площадка. Удержаться на одном месте, не путешествовать, хотя бы мысленно, юго-западнее одному только тебе известной демаркационной линии практически невозможно. Ухабистая полоса асфальта, отливая синевой, тянется, как принято говорить, до самого горизонта. Дальше не видно ничего. Без очков, а лучше подзорной трубы. Но Пруденс знала, что там, вдалеке на какое-то время опять настанет очередь битума и щебенки. Наконец дорога вырвется в поле, а перед этим кордоном деревья особенно рослые. Вопреки законам перспективы.

Другая улица, совсем забытая, забитая брусчаткой по самый бордюр-поребрик, когда-то вела к малоизученным сооружениям, в которых настойчивым краеведам мерещились мифологические фортеции. Навязчивые гипотезы, фата-моргана местных энтузиастов. Возможно – разрушенный Малепартус синдикатора Бидно. Почти на всем протяжении этой улицы преобладали ветхие маленькие домишки.

НА ФАСАДЕ ВОКЗАЛА

Сам город образовался когда-то путем слияния двух поселков – слободы Марево и посада Воздушный Брод. Поэтому те, кто отвечал за топонимику никак не могли ни определиться, ни смириться, ни справиться с названием города. Оно всякий раз менялось – чего бы ни стоила такая метаморфоза. Стоило очередным государственным мужам прийти к власти и какому-либо подобию единого мнения, первым делом решался вопрос вывески стойла, надписи на фасаде вокзала. Влияла, конечно, и международная обстановка, помноженная на погоду. Самым нейтральным и политкорректным казалось переименование в «Кипяток» – именно это слово чаще всего встречалось под разными слоями штукатурки, но на такой шаг никто не решился. Впрочем, по-моему, я уже коснулся этого вопроса в переписке с Шустровым. И вообще, как сказал поэт Парщиков, время от времени мир вокруг нас напрашивается на переименование. Кстати, о материале. Каменные дома строились только в центре, и окраине выпали отличные шансы время от времени проверять качество помп, шлангов и поливальных машин. Однако в целом народ жил тихо. За вычетом покушений со стороны того же самого Егора Бидно, бывшего ямщика, тамбурмажора и конокрада, геростратствовавшего в презренные времена. И хотя кое-кто из специалистов утверждал, что в амбарные книги вкралась ошибка, дескать, на самом деле Бидно был не коно-, а казнокрадом, долгие годы неусыпного бдения подпольных историков и одержимых землекопов-автодидактов превратили его могучую фигуру в автономного пожарного. На которого, как на катушку, навертелось много темных легенд и леденящих душу недоразумений.

Бухта с кабелем подземных коммуникаций, стоявшая во дворе дома, в котором жила Пруденс, была не менее увесистой, чем означенная катушка. А дубовая пивная бочка, до краев наполненная сточной водой, уживалась с цветами в огороде, распускавшимися тогда, когда им приспичит цвести. Пылился белый баркас, покрытый брезентом и увешанный замками, но к водоплаванию непригодный. На лестничной площадке зачастую сидел котенок. Разглядеть в темном углу прижавшийся к стене махонький комочек получалось не сразу. Пруденс замечала его, отрезала ломтик колбасы и выносила на лестницу. Потом звала котенка с собой, но на руки не брала. Котенок брезговал по-своему – он не притрагивался к ливерной, радости, как известно, собачьей.

– Дело хозяйское, – вздыхала Пруденс, – тебе виднее. Нагуляешь аппетит под дождем, сам прибежишь.

Погода в Новодубровске заслуживает зоркости и пронзительного рассказа. Тем не менее попробую объяснить. Климат континентальный, однако с заскоками, для нашего пояса неожиданными. Две главные составляющие города своими реликтовыми природными очагами вечно бодались между собой и создавали удивительные качели. Если в экс-слободе, которую все величали ПГТ Марево, влажность повышалась, становясь на пятнадцать процентов выше средней, можно было не сомневаться, что во вчерашнем посаде, а ныне микрорайоне Воздушный Брод температура упала градусов до двенадцати. Обычно такой фокус происходил в канун Иванова дня. Городской термометр, подаренный какой-то случайной иностранной делегацией и установленный рядом с центральным фонтаном, гордо демонстрировал целых три ртутных столба: по Цельсию, Реомюру и Фаренгейту. Показатель по Реомюру всегда барахлил, у Цельсия все цифры во время магнитных бурь сдвинулись, а нули вообще повалились набок. Фаренгейт, как и Уотергейт, оставался решительно непонятен.

Новодубровское лето – вещь совсем поразительная. Оно и раньше, до глобальных климатических инициатив и воплей скандинавских экологов-самородков, поддержанных частью родных подростков, казалось искусственным и было дождливым до жути. Никто из нас, знатоков, не удивляется теперь, если за окном муторно льет. Причем круглосуточно. А в ту школьную пору с утра накрапывали всего лишь обычные «мороситы» – Пруденс по-детски делала существительное из глагола. Зато днем мог начаться великий потоп. Нудная морось, как морок, почему-то навевала Ситному мысли о необходимости купить удочку и гитару, новую гитару и новую удочку. Зачем, – не знаю. От ливней старый Новодубровский тракт тонул. Лукояшинка выходила из берегов. Топи нервничали, спешили завершить смычку города и деревни. В воде, группировавшейся на асфальте, рыба не заводилась. Даже земыга. Оставалось ждать, когда листва, которая не волновала вчера, окажется бурой, начнет опадать и дно парковой аллеи покроется спокойным шуршанием, слоистым и разноцветным. Почему? Любые дожди приятнее при таком контакте и в таком контексте. Кто-нибудь непременно затягивал пояс плаща помоднее, кто-то – французскую песню «Осенние (опавшие) листья», а она, как подметил Ситный, очень напоминает конармейский шлягер двадцатых годов «Так пусть же Красная». То ли Самуил Покрасс, автор советского марша, уехал в свое время в Париж, где познакомился с Жозефом Косма, то ли багряная листва и грядущий холод действовали Жаку Преверу на нервы. Он предпочитал с ними бороться и свою балладу рассматривал как манифест. В Бровске холодов постоянно ждали, к ним готовились. Жильцы дровами запасались с лета, во двор завозили бревна, огромные, как липы с аллеи. Пруденс то и дело, едва проснувшись, подходила к окну, чтобы поглядеть на деревянный домишко