Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

Удаленка, не покинет нас.

Удаленка как удача,

Здесь всегда получишь сдачу,

Гости съедутся на дачу

Дигитально.

Удаленка – это пленка

Марки «Свема» и зеленка.

Накрывается клеенка

Моментально

Медным тазом. Песенка звучит

Бормашиной в борной кислоте.

Крепдешина шорохи в ночи.

Эй, мужчины, вы уже не те.

Кто безумно и беспечно

Хохотать способен вечно,

Хохотать способен вечно…

Не хочу быть навязчивым. Вот вернутся – приглашу всю компанию не в «Бурлеск», позову на прогулку. Возьмем гитару, сядем в парке под фонарями. Поговорим по душам, споем, все обсудим, сфоткаемся там, на фоне листьев, где кора жилистая, красивые могучие кроны, птицы щебечут в них, совсем неприметные с виду, но у них приятные голоса, у этих птиц. Хотя, впрочем… В парк не пойдем, на центральной аллее постоянно топчутся какие-то потаскушки.

«Ты почти дотягиваешь до ловеласа, – сказала мне как-то Пруденс, – но слишком ленив и коряв, чтобы стать им. Ты боишься самого себя».

Кстати, о лени. Расклейщик афиш лениво месит свое желе. На афише крупно: «Магия цифр». Магия цифры два. Из окна второго этажа высунулись две скучные физиономии. Молодая парочка, даже странно. Улицу созерцают, лень спускаться, фасад балконами не оброс, а второму этажу они вообще не положены. В витрине магазина мод две девочки делают флегматичную пантомиму, как при замедленной съемке, играют пьесу. Вот кому можно позавидовать! Честолюбивым актеркам, живущим всякий раз новой жизнью, ведь им одним разрешается безответственно входить в образ, примерять на себя иные одежды, облачаться в характеры. А еще как не испытывать ревность к пилотам, воплотившим латентную мечту всех куриц, павлинов и страусов. Под небом летел зонт, аэрозонд, самолет имени Туполева, небо обнимало пчелу, покрываясь в ночные тона.

«Лень человечеству ходить ножками, летать хотца», – говорит шефиня. Вдвоем лететь интереснее. Come fly with me? Было бы куда. Россия пытается чем-нибудь прирастать, главным виновником объявляется гнилой угол, а город пристрастными слухами полнится. Когда Пруденс еще только собиралась в дорогу, выбирая маршрут, до нее дошли с разговорами то ли дошлые люди, то ли слухи смутные, что Арсухин всех разыгрывает, а сам где-то рядом – в командировку не уехал, задание имел глубоко в виду, сменил идентичность и сторожит ресторан. Калымит там ночным сторожем. Вместо старика Ситного, который раздобыл справку о своем французском происхождении и отбыл то ли на берега Сены, то ли вообще на станцию Зайгезунд. В тамошний санаторий. Осеневой показалось, что в это поверил и я. Она поспешила в «Бурлеск» – разузнать. Отправилась, разумеется, днем. Еще не успев открыть дверь, Анастасия произнесла резкую фразу, в силу чего хозяин кабака, сидевший внутри, слов не понял и почти испугался.

Запал у Насти, конечно, был. В ушах Валериана, к примеру, до сих пор звенит ее нежная брань:

– Я носилась по городу, пока Биксин перебирал бумажки, устроившись, нет, развалившись в удобном кресле.

Почему это прозвучало? Поскольку слишком объемистое и бессмысленное репортерское задание ей поручили под тем соусом, что все остальные коллеги на выезде.

Вот еще одна реплика:

– Ты башковитый мужик, Биксин, однако ты, мужик, никак не сообразишь, что главные вещи – достоинство и доверие. Две ноты до.

Однажды для пущей вящести Пруденс попрекнула меня и Леру укорененностью в культуре пространства:

– Вы живете привычками! И считаете, что ваш вздор должен быть занесен в Красную книгу, ибо новая динамика ему якобы угрожает.

Настя никогда не сомневалась в собственной правоте, при этом зачастую не была убеждена в справедливости эмоциональных утверждений. О Биксе, которого она порой называла птица-секретарь, сказала как-то: «Из него получился бы неплохой муж, будь он старше лет на десять».

В чем прелесть золота, в молчании? А молчания? В возможности хлебать борщ серебряной ложкой – когда я ем, я глух.

– А почему старика так прозвали, Ситный? – когда-то очень давно спрашивала Пруденс Бена. – Знаток хлеба большой?

– Да просто присказка у него такая: друг ситный.

Старик Ситный не только приходится Барсуку двоюродным дедом по материнской линии, но и оказался, как позже выяснилось, очень дальним родственником отчима Осеневой. Сложно, да? Так это еще не все. Своими особо ценными (голоценными, сказал бы Арсухин) повадками пионеров нашей цивилизации – кроманьонцев он слегка напоминает мне своего бывшего босса – хозяина ресторана. Оба отмечены налетом варварства. Как в песне пелось: «Идет старик с молотком».

Наверное, из-за моей чересчур сильной тревоги по поводу Насти Пруденс уже приснилась мне в компании Ситного и Шустрова. Это был двухсерийный сон. В первой серии старик, которого я всегда считал полоумным, а близкие – знахарем, сидя за столиком в «Бурлеске», что-то плел Анастасии, пересыпая речь ненужными словами:

«Я тебе поведаю одну историю, сказку не сказку, быль не быль, только ты могла бы как раз из нее пьесу сделать или что-нибудь в этом роде».

«Но…» – пыталась возражать Пруденс.

«Никаких „но“».

После этого дед вел собеседницу в separee[86] и усаживал на диван.

– Слушай. Я не знаю, где сейчас Арсухин, но думаю, что с ним все хорошо. Благополучно, понимаешь?

– Вы на что намекаете, Савелий Прохорович? Что ему там хорошо, где нас нет?

Затем редакция. Серия вторая. Почему-то раннее утро. Обычно так рано в студию никто не приходит, кроме уборщиц и представителей вспомогательных служб. Шустров стучится к Пруденс.

«Ты знаешь, шел по улице, на душе ненастье, и осенило меня купить Насте Осеневой цветы». – С порога протягивается букет.

Пруденс, по обыкновению, кинематографически лаконична:

«Тебя осенило, я оценила».

Шустров за словом в карман не лезет, но кокетничает:

«Я не Лев Евгеньевич, ты не Маргарита Павловна, однако да, теряюсь в формулировках. Помню, раньше, годочков восемь назад обладал я ярким даром красноречия, способностью рвать подметки в беседах с лицами прекрасного пола. А сейчас растерял, остался вообще без подошв и в разговорах становлюсь все более косноязычным. Например, побеседовав с тобой по телефону, испытываю такое чувство, будто могу проглотить целый пароход».

И слышит в ответ:

«Преувеличиваешь, Юра, преувеличиваешь! Впрочем, вполне здоровое желание. Но не торопись. Ты сначала позвони, а уж потом, после разговора со мной, я разрешаю тебе употреблять в пищу все, что тебе заблагорассудится: и крейсер, и линкор, и яхты, и ледоколы атомные».

С вопросом, что означает подобный сон, следовало бы, наверное, отсылать к Ситному. Он бы растолковал, высказал соображения.

Чем дальше, тем больше я думаю,