Тата - Валери Перрен

в ста метрах от церкви. Никогда не забуду день, когда зазвонили их свадебные колокола. Даже если деменция выметет из моей головы все остальные воспоминания, колокольный звон никуда не денется. Я одержала мое поражение.

Два года мы с Эме виделись только на стадионе, и он вежливо здоровался. Они поселились в Ла Пепиньер, квартале в пяти минутах ходьбы от моего дома, в красивом белом четырехэтажном доме, стоявшем рядом с другими такими же домами. Первого ребенка назвали Надеж. Вторую маленькую девочку – Эдвиж. Две прелестные крошки, темноволосые, как отец, светлокожие и голубоглазые, как мать. Изабель привела их в мастерскую познакомиться со мной. Она всегда вела себя исключительно сердечно.

Запись выключена.

КОЛЕТТ

Надеж и Эдвиж подросли и начали сами приносить в мастерскую родительскую обувь. Разница в возрасте между ними была чуть больше года, и они напоминали близняшек. «Здравствуйте, мадам Септамбр, у нас папины ботинки!» Я брала в руки ботинок Эме и как будто обнимала его. Так было во время танца в ночь его восемнадцатилетия. Потом приходила Изабель, расплачивалась и забирала то, что я привела в надлежащий вид, сделав туфли, мокасины, ботинки или сапоги еще красивее, чем в день покупки. Со временем они стали поступать как все: покупали по паре на сезон в обувном отделе одного из крупных торговых центров. Башмаки, которые носят, а потом выбрасывают и выбирают другие. На весну, лето, осень и зиму.

Через два года после их свадьбы умерла мать, едва не утащив меня следом за собой. Эме узнал от Луи, что меня заперли в психушке, и добился свидания – у него в клинике был знакомый врач. Ему дали десять минут. Я открыла глаза и решила, что у меня галлюцинация. Он тут, рядом. Загрустил, увидев, что меня привязали, и расстегнул ремни. Это сделали, потому что я хотела последовать примеру матери и была опасна для себя самой. Сначала он поцеловал мои запястья. Я молчала, потому что забыла все слова. Смотрела на все из-под потолка комнаты, мой разум воспарил, как воздушный шар, и я увидела нас – его, очень молодого, себя, совсем старую, очень старую старушку. Я слышала, как мать шипит мне в ухо: «Влюбилась в мальчишку, решила совсем меня опозорить».

Он положил голову мне на грудь, туда, где сердце, и сказал:

– Я слышу, как оно бьется, я люблю тебя, я буду любить тебя всегда.

Меня захлестнули эмоции, я была как парализованная. А он добавил, что я «запала ему в душу» с первой встречи, с первого взгляда. Спросил у других игроков: «Кто она?» – и услышал в ответ: «Ты не знаешь?! Колетт Септамбр, братишка!»

– Я тебя увидел и замер. Стоял и смотрел. Дурак, что не признался раньше. Я специально попадался на твоем пути, а ты думала только о футболе и была ужасно сдержанная. И очень красивая. Однажды я сказал массажисту: «До чего она хороша, эта Колетт Септамбр». Он сначала удивился, а когда понял, что я серьезно, засмеялся, как будто услышал хорошую шутку. Меня ты никогда не смешила, Колетт.

С того дня Эме перешел со мной на «ты». Он заявил:

– Больше ничто и никто не помешает мне видеться с тобой, даже ты сама, поэтому давай, выбирайся отсюда.

Десять минут прошли. Он встал, поцеловал меня в губы, и к горлу подступила тошнота, захотелось кричать, сорвать с себя кожу, вырвать глаза, так сильно я себя ненавидела. Казалась себе отвратительной. Понадобилось несколько дней, чтобы слова Эме заблокировали процесс тотального разрушения, запущенный матерью после смерти Даниэль. Я услышала его любовное признание. Слова проникли под кожу и очистили кровь. Как запах его ветиверового одеколона, которым пропиталась моя больничная рубаха. Я не расставалась с ней до самой выписки.

Я снова открыла мастерскую, доделала брошенную работу, встретилась с постоянными клиентами. Два месяца я видела Эме только на поле, но однажды вечером он постучал в мою дверь и вошел, словно поступал так всегда. Мы выпили чаю, поговорили обо всем и ни о чем. Он был в джинсах, я – в плиссированной черной юбке. Которую он с меня снял, потому что, как и ты, терпеть не мог мою манеру одеваться. Улыбнулся и шепнул, что так гораздо лучше. Эме возвращался снова и снова. Я его не ждала. Мы не назначали встреч. Никогда не собирались жить вместе. Эме любил Изабель и дочек, а я – одиночество. Если одиночество – твой лучший друг, оно не бывает ни грустным, ни труднопереносимым и становится жизненным выбором. Я говорила Эме: «Я – твоя побочная любовь». Он отвечал: «Нет, ты – еще одна моя любовь, моя другая любовь». Никто не знал и не узнал. Готова дать на отсечение руку сапожницы и ногу футболиста Эме. Возможно, догадывался Луи. Но я не уверена. Никто никогда даже в страшном сне не мог бы вообразить, что Колетт Септамбр и Эме Шовель – любовники. Никому бы в голову не пришло, что я вообще могу быть чьей-то любовницей. Даже самое разнузданное воображение имеет пределы. Думаю, я так нелепо одевалась, чтобы никто не увидел во мне никого, кроме Колетт Септамбр, старой девы, футбольной болельщицы, которая чинит обувь и ремни. Продает кремы, шнурки и делает дубликаты ключей.

Она выключает запись.

КОЛЕТТ

Когда в 2000-м я вернулась с Бланш, прошло восемнадцать лет с тех пор, как Эме впервые снял с меня черную плиссированную юбку. Восемнадцать лет тайной связи. Он был женат на Изабель, я – обвенчана с независимостью. Мы были свободны друг от друга. Он никогда не приходил без звонка. Я побаивалась, что он влюбится в Бланш. Две первые недели после возвращения из Аннеси я не отвечала на телефонные звонки, и Эме в конце концов явился в мастерскую с парой мокасин (даже не своего размера!), которые неизвестно где откопал. Больше такого не случалось.

– Почему ты исчезла после матча? Мы тебя повсюду искали!

Я закрыла мастерскую и позвала его за собой, махнув рукой. Тоже впервые за все время наших отношений: Эме никогда не входил в мой дом при свете дня. Кстати, это не повторилось.

– Я познакомлю тебя кое с кем очень важным для меня. Об этом никому нельзя рассказывать. Луи в курсе, так что только вы двое будете знать, что я теперь живу не одна.

Эме изменился в лице,