Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

и сама не могла бы толком сказать, о чем она думала тогда над могилой Сергея... Потом она поднялась, постояла еще немного, уронив обратно на могилу хрупкие иглы, и пошла.

В одном месте, уже далеко за городом, ее остановил белый патруль и приказал вернуться обратно в город. Но Алма-София назвалась, и ее пропустили. Она все шла и думала, не находя себе покоя.

Сергея уже не было на свете. Ждать было больше некого. Старый подполковник Булацель остался в городе. Что с ним теперь? Может, вернуться и узнать? Да разве там разыщешь...

Перед глазами Алмы-Софии снова всплывали картины ужасной расправы... Все произошло так неожиданно. Кто бы мог подумать?.. Не жалея сил, они спасали этих несчастных, недосыпали ночей, ухаживали за ранеными, как за родными, — и вот все они убиты, да еще так бесчеловечно.

Апрельский день лениво бросался мелким снегом. Алма-София все шла и шла по дороге, охваченная негодованием, не чувствуя усталости.

«И почему я такая несчастливая? — думала Алма-София. — Мое счастье разбивается всегда в тот момент, когда кажется, что только протяни руку — и вот оно, счастье, в твоих руках».

Все эти годы Алма-София жила надеждой и ждала Сергея, несмотря на постоянные насмешки своих родных. И вот, когда она, наконец, дождалась, встретила Сергея, он уходит из жизни...

Сердце у человека большое, оно может вместить в себя много разных чувств, но никогда не может быть пустым. Алма-София чувствовала, что любовь к погибшему Сергею продолжает жить в ее сердце, дрожа, как огонек на ветру... Любовь к русскому офицеру уже давно поселилась в ее сердце и надолго останется жить в нем. По сейчас ее сердце было до краев переполнено горечью и обидой. Алма-София ощущала, как в ней назревает новое, сильное чувство, разрастаясь и овладевая ею. Оно помогало ей выстоять среди этого кошмара, придавало ей силы и толкало вперед. Тысячам других так же тяжело, как и ей, а многим и того тяжелее. Поэтому и она должна выдержать все.

Под вечер Алма-София свернула на небольшой хутор, стоявший чуть в стороне от дороги. Без лишних расспросов ее устроили на ночлег, накормили, постелили постель, но уснуть Алма-София не могла. Мысли одна за другой проносились в голове.

Наплакавшись вволю на могиле Сергея, Алма-София не проронила больше ни слезинки, но губы ее то и дело невольно начинали дрожать, и тогда она поднималась с постели и ходила по комнате. Рано утром, чуть свет, она отправилась в путь, чтобы хозяева ни о чем ее не расспрашивали. На столе она оставила записку, поблагодарив за гостеприимство. Бесшумно ступая, Алма-София спустилась с крыльца. На улице по-прежнему шел мелкий, колючий снег, и все вокруг было бело от снега. На свежем воздухе Алма-София сразу успокоилась и вновь подумала о том, что она лишь одна из тысяч несчастных людей своей маленькой расстрелянной страны. «Другим тоже тяжело, но они терпят. И я должна», — уже не первый раз повторяла про себя Алма-София.

Постепенно она все больше ожесточалась. В ней нарастала жажда мести, ей хотелось, чтобы и эти варвары, убивавшие в Тампере людей, как скот, когда-нибудь почувствовали в жизни смертельный страх. Алма-София знала, что рабочие не хотели кровопролития, они только поднялись защищать себя и своих детей. За последние недели в Тампере эта убежденность окончательно укрепилась в сознании Алмы-Софии.

А все эти ужасы в школе!.. Разве найдется этому оправдание? Только звери способны на такое — избивать и убивать безоружных, несчастных людей.

Она и сама толком не знала, где и какими дорогами она шла, пока не вышла к железной дороге. На какой-то маленькой станции она села в поезд с беженцами, направлявшийся в Хямеенлинну. Оттуда через Хельсинки Алма-София надеялась добраться до Турку.

III

Бертель решил рассказать Армасу о своей встрече с Ал мои Софией. Может быть, брат попытается объяснить ей, во имя чего ведется эта война. У Энгстрема остался неприятный осадок после случая в школе.

Они встретились на улице Хяме, возле гостиницы. Здесь размещались штаб и ресторан, где питались егеря. Бертель испытующе взглянул на Армаса. Тот показался ему раздраженным и грустным.

Когда они уселись в ресторане за стол, Бертель наклонился к Армасу и сказал:

— Алма-София ведь в Тампере.

— Где? — спросил Армас, вздрогнув от неожиданности.

— Да в школе, где у красных был госпиталь.

— А ты откуда знаешь?

— Мы заходили туда.

— Заходили?

— Да... По делу...

Бертель уставился в пустую тарелку. Посмотрев на него в упор, Армас неторопливо и глухо произнес:

— Я почти догадываюсь, по какому делу.

Бертель промолчал.

— А где она сейчас? — спросил брат.

— Не знаю.

— Как это не знаешь? Ты же видел ее.

— Да, видел, но разговора у нас не получилось. Твоя сестра была несколько возбуждена...

Возникло молчание. Армас уже слышал о том, что егеря расстреливали в больницах даже тяжелораненых. Но что и Бертель способен на такое...

Наконец Армас заговорил с расстановкой:

— Нельзя же убивать людей просто за их убеждения. Пусть даже чуждые нашим... Лично я не мог бы расстреливать безоружных людей.

Обедали молча. Армас низко склонился над тарелкой. Бертелю хотелось оказать Армасу что-нибудь язвительное, но он сдержался. Надо же все-таки уговорить Армаса, чтобы он потолковал с сестрой и загладил это дело.

Пообедав, Армас и Бертель отправились в сторону Пююникки, где разместился батальон Армаса. Бертель пошел проводить его. Они шли, словно не замечая зияющих, выбитых окон и других разрушений, говоривших о том, что еще недавно здесь шел бой.

— Послушай, Армас, поговори ты с Алмой и объясни ей все. Мне кажется, она неправильно поняла...

— Что именно?

— Ну... то, что произошло в школе...

— A-а, ты о том... Я тоже считаю это ужасным. Или, может, нервы начинают сдавать.

— Война есть война, и нервы на войне не нужны.

— Человек не всегда властен над чувствами.

Впереди раздавались выстрелы. Похоже было, что стреляли где-то внизу, за Пююникки. Армас остановился, с минуту они прислушивались. Потом все стихло, и они продолжали свой путь вверх по склону.

Бертель снова завел разговор об Алме-Софии:

— Ты же знаешь о наших отношениях, мы ведь были с ней в какой-то степени близкими... Я ее очень уважаю и, сказать по правде, люблю. И вот теперь такое недоразумение... Мне очень неприятно, и я прошу тебя...

Он остановился, вопросительно глядя на Армаса. Но тот молчал.