Тата - Валери Перрен

я достала кошелек, чтобы дать ей на чай, звякнул телефон – пришло сообщение от Антуана. Мне не терпелось прочесть, и я не заперла за ней. Ана устроилась за столом и сразу начала есть – была ужасно голодная. Как это возможно? Неужели я могла забыть запереться? Кто-то поворачивает ручку. Ни Поль, ни Корнелия, ни Антуан не вошли бы, не постучав. Свет из коридора падает на дорожную сумку Аны на полу. Вижу силуэт человека на фоне двери. Ключ поворачивается в замке, парализуя меня. Притворяюсь спящей, а он шагает к кровати, обходит ее, приближается. От него пахнет мокрой после дождя землей. Это он. Запах кладбища. Это он. Как-то проник в гостиницу. Чего он хочет? Что ищет? Думает, я знаю то, что неизвестно ему? Я застыла, как будто мне вкололи ГГБ[62], которым парализуют жертв в «Молчании Бога». Пытаюсь поднять руки, чтобы коснуться Аны, но не могу шевельнуться. Нет сил позвать на помощь. Я заперта в ледяном скафандре. Он наклоняется ко мне, нюхает волосы и шею, как зверь. Я чувствую его дыхание. Пытаюсь собраться с силами и броситься на него, но тело не подчиняется. Может, я умираю, как другие женщины моей семьи? Я последняя в очереди?

На щеку падает капля. Еще одна. Как будто надо мной пошел дождь. По улице проезжает машина – водитель слушает рэп до невозможности громко. До меня только сейчас доходит, что вторгшийся в номер человек плачет. Он так и не распрямился, запах мокрой земли стал сильнее. Мои слезы ужаса смешиваются с его слезами. Я умру – из-за его печали. Почему? Зачем мне умирать из-за чужой печали? Звонок телефона вырывает меня из прострации, и я наконец-то выкрикиваю:

– Зачем мне умирать из-за его печали?

Перепуганная Ана зажигает весь свет разом. В комнате, кроме нас, никого, но мне чудится чужое присутствие. Я не замечаю вмиг осунувшегося лица дочери, не сводящей с меня глаз, не слышу, как она говорит: «Мама, тебе приснился кошмар!» – не могу ответить: «Нет, он в номере. Прячется под кроватью…» Я кричу:

– Беги, Ана! Быстрее! Спасайся! Спасайся!

Она не двигается с места. Я кидаюсь к запертой двери, распахиваю ее, возвращаюсь, хватаю Ану за руку и тащу в номер Поля, отчаянно вопя:

– Помогите!

Поль возникает на пороге прежде, чем я успеваю постучать, он говорит по телефону.

– Аньес, я только что набрал твой номер и…

В коридор выходят ошарашенные постояльцы, кто-то в бешенстве, другие напуганы, одна пара решает, что начался пожар, все смотрят на меня как на помешанную.

– Поль, почему я умру из-за печали Судковски?

– …

– Он в моем номере, Поль! Под кроватью! Иди посмотри! Он плачет! Он все время плачет!

Поль подчиняется, чтобы успокоить меня. Возвращается и сообщает:

– Там никого нет, Аньес.

– В шкафах смотрел?

– Там тоже никого. Тебе приснился плохой сон.

Мы втроем заходим в мой номер, я приношу извинения всем постояльцам в пижамах, ночных рубашках или длинных футболках, босым и в теплых тапочках:

– Уж извините, кошмар приснился, сами понимаете…

Поль проверяет окна в ванной и в комнате – все закрыты. Шкафы пустые.

– Под кроватью – пусто.

Ана бледна, я ее до смерти напугала.

– Прости, крошка! Извините, что разбудила вас обоих. Мне ужасно жаль! – говорю я Ане и Полю.

– Я не спал, – отвечает мой друг, – звонил тебе.

– Ну да, конечно… Что ты хотел сказать?

– В руках у Бланш была кассета.

30

Левгени Судковски родился в 1928 году. Его родители, уроженцы России, покинули родину за два года до появления на свет сына и обосновались во Франции. В 1927 году мать, ученица известных рижских акробатов, начала работать в цирке Эллиота. Гвоздем представления был финальный номер на трапеции, в котором она исполняла опасный двойной кульбит, а партнер ловил ее.

Отец Левгени работал грузчиком. В городах, где выступал цирк, он расклеивал огромные, два на три метра, афиши, на которых красовалось лицо жены. Постепенно в его душе возникла и расцвела пышным цветом ревность. Как это так – он все время вкалывает один, а она наслаждается аплодисментами публики в объятиях другого мужчины? Чем же она занимается, когда муж отсутствует?

За месяц до родов она все еще выступала, затянув тело в жесткий корсет, а через две недели после рождения сына вернулась на трапецию. Ребенок жил на руках у матери или спал в коляске рядом с ареной.

Едва открыв глаза, младенец видит за окном то и дело меняющийся пейзаж или мать, летающую в воздухе в сверкающем костюме. Мать кормила его грудью, обцеловывала, укачивала, напевая колыбельную. Он плачет, только когда у отца случается очередной приступ ярости, во время которого он избивает жену. Левгени делает первые шаги по опилкам, глядя на мать, совершающую трюки под куполом шапито, и тянет к ней ручки, чтобы она спустилась и забрала его. Мать кажется ему птицей над страховочной сеткой. В три года он называет ее «мамой-невестой», потому что она носит одежду только из белого шелкового муслина. Каждый раз, оказавшись на руках у матери, Левгени хватается за ее грудь и сосет молоко, причмокивая от наслаждения. Он растет в чувственной атмосфере матери, витающей в воздухе, пахнущей цветочной туалетной водой, которой каждый день протирает все тело. В три года Левгени уже умеет жонглировать и держать равновесие на натянутой проволоке. Через полгода мать начала учить его вольтижировке, перелету с одной трапеции на другую, которую специально для этого спустили до метровой высоты. Не жизнь – мечта для любого ребенка! Если не считать жестокого отца, даже не глядевшего в его сторону. Левгени и его мать жили одной, общей жизнью. Дышали в такт друг другу. В четыре года мальчик впервые сделал сальто вперед над сеткой и увидел в глазах матери восхищение. Он мечтал об одном – выступать вместе с ней.

Все сломалось вдруг. Отец так сильно избил мать, что она даже встать не могла. Левгени лежал рядом, не отлучаясь ни на минуту. Отец напрочь разругался с владельцами цирка и заставил жену уйти от них. Они поселились в жалкой двушке в Калюир-э-Кюир. Прощайте, пейзажи и кормежка слонов, прощайте, музыка, клоуны, запах соломы и навоза.

Отец работает на заводе только в ночную смену, матери запрещено выходить из дома. Он повсюду с ней – даже за покупками они ходят вместе, оставляя Левгени одного в квартире, и он до самого их прихода стоит под дверью, почти не дыша.