Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

бесполезную песчаную страсть, хотя практичность, лукавство, ветреность и самоупоение они с блеском могли продемонстрировать уже во времена широкого рубчика. Одна хвасталась, например, что родители разрешают ей трескать шампанское, другая катала меня на велосипеде, третья предпочитала незамысловатый стриптиз или воровство яблок с нашего огорода, но не в целях стриптиза и воровства, а так, дразнилки ради. В продуктовую палатку привозили «Завтрак туриста», который, думаю, в комбинации с вимбой и похлебкой из холодного буряка пользовался у меня, песочного сторожа, большим спросом. А еще были такие модные маленькие леденцы монпансье. Покупая, их набирали целый кулечек. В устах продавщицы болталось другое странное слово – «расфасовка». (О разблюдовке я покамест не слыхал.) В эфире что-то пела Майя Кристалинская. Песок был желтым, но с тех пор стремительно посерел. И дни стали в тон песка. «Mein Tag ist grau, dein Tag ist grau, lass uns zusammen gehen» – слова из хорошей песни. Можете доверять вкусу бывшего сторожа песочницы, песня в самом деле хорошая. К тому же танго, к тому же композитор Фридрих Холлендер, тот самый, что сочинял для Марлен Дитрих и работал на берлинском бродвее. «Мой день сер и печален, твой день печален и сер, давай идти по жизни вместе!» Почувствовав, что день, как Запад, покрылся темной окисью, я однажды неторопливо подошел (об этом молчат осенние пароходы) и оторопело посмотрел в глаза (а может быть, в зубы?) зеркалу: за спиной бешено струился асфальт абсолютистски старого, опрокинутого навзничь почти-проспекта. Новодубровского тракта. Или серый след тротуара.

Но почему этот тракт кажется теперь таким ровным, ведь он ровным никогда не был? И коли я сам недоумеваю, тогда что воображают обо мне другие? Как теперь докажешь, что все складывалось иначе – без масла, красных ковровых, и даже асфальт не повсюду. Ухабы, проселки, аккуратные рифленые люки коллекторов, грабли, незаметно разложенные там и сям. Почти без светофоров и уж точно без богатырей, валунов и табличек, подсказывающих, куда и когда. Да, в Германии побывал, в прекрасном городке жил, у перекрестка под названием «Кофейная воронка». Так не воронья же слободка.

Барсук, само собой, снова возник в чате, но, выслушав мои доводы, сказал, что это не аргументы. Неча, мол, Сидоров, веником прикидываться и ветошью прикрываться, когда у тебя все и всегда складывается хорошо. Холодильник током не бьет. И как бы он, Арсухин, чужими обстоятельствами ни болел (есть, дескать, и экс-тренер, и прочие итальянцы, вызывающие эмпатию), всего важнее его собственная история, актуальная лавстори самого Мюнха, животрепещущая и злободневная, потрясающая до глубины души. Пассия новая. Семнадцатилетняя Маслина, Клара или Якобина из Милана, будущая музыкантша, смазливая, самодовольно и сладко облизывающаяся, сблизившаяся со своим двухметровым атлетом-преподом (возможно, он ее агент-продюсер?) и избравшая в качестве прикрытия наглухо втюрившегося в нее Развалина, полного антипода. Хорош Барсук на коротком поводке.

Откровения Бена были сочными и монументальными – особенно когда он описывал их совместное купание ночью.

Конечно, этот верзила, бесспорный, углекислый, безраздельный, «ко всему и на все готовый», в предварительных кустах бегоний он раздевался с нею, жрущей противозачаточное, оттого нарастившей дамскую чашечку, точнее – пригорок пониже сплетения; озеро тухло, артачась чешуйчатой тушкой на виду у маслянистой медали, перфектной, как совиный глаз, на траверзе сонных яхт, в дневное время покрывающих акваторию в три присеста. У луны-тетехи – саврасая масть.

– Где пирс?

– О чем речь?

– Какой корабль прислать? Или послать далеко и надолго?

Хлюп, буль.

Водоросль внятная, повышение целесообразности изучения звезд с берега, когда эти двое купаются, он кролем наращивает амплитуду, она, пялясь, визжит, потому что на детство накинут кондом, оно задохнулось в кондоме, плывший Гречка утонул, а незабвенные (самозабвенные?) самураи перешли границу в районе амура.

Он, конечно, мрачный тип, но по-своему хорош, косая сажень в плечах, не то что ты, хранитель древностей. Что ты ломишься в закрытый Китай? У нее родной язык не совпадает с твоим, этот «на-все-готовый» будет ее пасти, и она тяготеет к нему, к его па́сти. Он – ее альфа, она – его Альма и амальгама (гляжусь в тебя, как в зеркало, гляжусь в озера синие), его воронка; ни щебень, ни песок не помогут, песок зыбуч, от щебня лишь круги по воде, пепельница в ночном небе собирает пыль и к серенадам глуха. Молчала ночь, но разве ночь всегда молчит? Пускай не Новый год, привычный сиринский, сиренообразный, и все равно здравствуй, жопа, а ночь способна ворочаться, ворчать, ночь буйствовала, лежала, разбросав груди в разные стороны, была сердцевина ночи, среда, средняя часть тридесятого царства.

Нет, я не ерничаю, я понимаю тебя, Арсухин – старый Развалин. Поверь, понимаю. Легко ли быть солистом? При полном отсутствии черт салонного льва. Старый отшельник и заговорщик. В школе твои пароли были: «навык шутки» или «у кита глаза навыкате». И отзыв: «сон у тебя плюшевый…» И комната была мала, мала и тесна – как у контрабасиста, выдуманного Патриком Зюскиндом. Ибо давно пора написать «пьесу для двух человек в большом количестве комнат». Откликнись на этот призыв. Посмотри на себя со стороны. Помнишь, в детском саду нас, пацанов, не желавших спать днем, выгоняли в туалет, там мы устраивали плотный треп, а потом ты воображал из себя сторожа, натягивал поглубже картуз, сутулился и, закинув руки за спину, маятничал вокруг здания? Вот и она, твоя б… прости, это я заикаюсь, твоя барышня и богиня почувствовала, что ты сон потерял, что ты для нее если не сторож, то… Денщик, ямщик, Лепорелло. Вестовой. Хотя. Повторяю, напрасно ты скулишь, Арс. Во-первых, с такими девицами не скучно. А во-вторых, ты в Италии, шутка ли! Лучше почитай синопсисы и телегу Шустрова, я тебе ее переправил.

Развалин отбивался как мог:

«Сидоров, я не говорю, что все – дерьмо, я тут набрасываю кое-какие тексты, ты понял. Но, откровенно тебе признаюсь, я не выношу самого себя. Насчет увлекательной жизни могу с тобой поспорить. У меня – как у Шустрова. В моем частном (отдельно взятом) случае увлекательность достигается диким сочетанием всевозможных занятий, суммой не самых распространенных и ординарных способов зарабатывать на деревенский хлеб, на те самые ситный с молоком, йогурт и кипяток».

Интересно что он под неординарными способами подразумевает? Уж не платит ли ему этот итальянский учитель за эскорт-сервис, точнее – за светский выгул своей подружки? А может, Мюнх делит смены с бывшим тренером-сторожем и худо-бедно охраняет какие-нибудь острова и пруды? Или, как Шустров, взялся за старое, вернулся к музыкальному ремеслу, к репетиторству? Мои не заданные вслух