Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

дифирамбов. Ах, какие словечки понапридумывал, рыцарь, голубь. Черные дыры повсюду. Трактуйте как хотите. Вам чудятся заветные ущелья? Нет, не о них речь, провалах и кратерах с кассой при входе. Арсухин помнит, как плакал его дед после смерти бабушки, плакал дни и ночи напролет. В горле что-то булькало, какая-то гремучая смесь ароматов и песнопений. Нервная система ворочалась и взрывалась жутким пунктиром. Продукты в доме моментально и тщательно плесневели. За ночь плесневел недопитый чай, белый крап охватывал пакетик серого графа, окружал заботой и вниманием, свойственным карантину. Но ведь кто-то уже предложил забыть про плесень.

Впрочем, не будем отвлекаться на шустровскую браваду и Арсухина-ребенка. Оперившийся Барон фон Барсук не умел улыбаться, знакомиться на улицах, редко тусовался, еще реже был приглашаем, считался застегнутым на все пуговицы, чересчур серьезным. Улыбка казалась пробоиной, оголенным участком фронта. Мы ему советовали: «Если боишься улыбаться ртом, улыбайся глазами». – «Что значит улыбаться глазами?» – всерьез уточнял Арс. «Добейся от зрачков формы опрокинутого полумесяца. Или забей!» – вне всякой иронии отвечал ему сэр Бикс. Более известный как Валериан Биксин.

И все же тренировки перед зеркалом не помогали. Напрасно он вырабатывал в себе невозмутимость, солидное и весомое выражение лица человека, довольного жизнью. Глаза его все равно выдавали с потрохами, продавали ежечасно за ломаный грош. Он выглядел угрюмым даже тогда, когда был просто сосредоточен и задумчив, не слишком печален.

Кому спасибо сказать? Той же галактической хандре, которую иногда ловко имитирует нытик Шустров? Отнюдь. Просто дождю. Вероятно, родному – новодубровскому. Ведь все началось с дождя, дождевой нитки, капли. Дождь – замечательная штука, что может быть лучше бесплатного душа? Однако капля залетела в глаз и не смогла испариться. Ей там понравилось, в родственной влажной среде. Кто-то выращивает традесканции и настурции. Кто-нибудь наращивает ресницы и ногти или сорит ими, блюдет традиции, нравственность. Кто-то плюет и блюет, разводит болота. Расшевелить Барсука было непросто. Но девушки быстро раскусили, что с ним можно двусмысленно поболтать и, если очень приспичит, побаловаться без последствий. Поиграть как кошка с мышкой.

ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ

Барсук, старый кореш, не любит рассказывать о своем детстве, которое – как ему казалось – прошло у всех на глазах, все его ляпы, тяпы, обиды, срывы и промахи, наивные устремления (так он считает) особенно жадно фиксировались окружающими. Современное обучение предполагает публичность. Однокашники чувствовали иначе. Они говорили о другом, обсуждали другое, витая в тучах хлама, состоявшего из пятнистых кубиков и резинок разного назначения, обращали внимание на любую муть в диапазоне от шмоток до туток. Манера Развалина быть серьезным благословлялась учителями как козырь и образец. Для самого Барсука она служила защитой, танцем от другой плитки, вызовом. Обратная сторона медали – дружба с благороднейшими хулиганами, каковые водились в местах скопления сараев и огородов. С Шустровым, к примеру. Интересно, что хулиганы большей частью (Юру на всякий случай исключим) пребывали в лиге темных, не выявленных виргинов, вирджинствующих громопоклонников – virgo intacta, пока пижоны изучали молнии, на скорую руку обрабатывали замшевые делянки и эстуарии, не всегда понимая, куда попали. Кто прав в итоге? Скажи, выплюнь эту фразу, как лишние зубы, расшатанные кулаком доброхота. Ну, решайся, вымолви. Сам Арсухин почему-то решил, что битва за успешное отрочество была проиграна.

Некоторые отквитались лет через пятнадцать. Именно таким Барсуку показался встреченный им теперь итальянский учитель гимназии, очевидно поклонник классиков. Хотя книжный ли он червь или просто ходячее пособие, судить не берусь… Моденский препод нашел свою конкубину, метрессу, Клару, игравшую на кларнете, а не рояле, наложницу, катал ее на качелях, раскрепощал, снимал родовые пятна и вериги, раскурочивал тормоза и замки. Да и девочке стукнуло… Неважно, сколько ей стукнуло, в гонг, рынду или сковородку ударился день, возвестивший прибытие надежного возраста, преодолевшего слои плотные пубертационные. Через пару лет ее можно будет брать в спецслужбу. Она умело скрывает его от родителей, от подруг и приятелей. Иногда изменяет. И остается верна, ибо он лучше тех сопливых. Она любит его, любит мужика, хахаля, впадает в зависимость, сама не подозревая этого. Большой кавалер, которого нельзя никому показать, а так хочется! Похвастаться, поделиться. В компаниях приходится имитировать дружбу с другими пацанами, прикидываться этакой паинькой, «припевочкой», втирать салагам очки. Но если верить корешу, парнишки пускают слюни, тридесятым чувством улавливая рядом le donne.

Мне невдомек. Как ни крути, кварталы, через которые не протекал детский быт, всегда откроются для взрослых регат и заплывов. Они еще встретятся, глаза с искоркой и загадкой. Ты еще искупаешься в них, искупающих все, тревожась и алкая озорного кокетства. Сияющий (иногда хроматический) мажор блондинок, извилистый гармонический минор брюнеток. Лови легкую экстравагантность, созерцай чей-нибудь затылок, голову, откинутую назад, поворот шеи, ее изыск. В чем проблема?

В итальянском городе – фестиваль, open air (тот, который Шустров заочно принял за праздник вагантов), намечается странный летний холод, слава богу, пока не вирус. Потом сыплет дождь, сквозит, и ты быстро бежишь в ближайший магазин (что еще открыт) за каким-нибудь свитером и зонтом. Она запомнит твой свитер, твою вельветовую рубашку. Все длится и тщательно втирается в память в этот день. Оркестр в Модене играет долго. Утюжит. У них программа на три концерта, они щедры, неуемны, могучи в исполинских усилиях дирижера, в его расторопных объятиях и сочных мирах. Мэтр рисует крупным мазком. Девочка-кларнетистка пришла послушать, сидит в окружении подружек и не уйдет так скоро. Приятель Мюнха, из местных – перкуссионист, тоже дождется. Несмотря на дождь.

Ну что, Барсук, я переврал, додумал? Я уже почти забыл, не взыщи. Отчитывайся сам, и не передо мной. Пиши напрямую начальству. Не один условный сезон прошел, протопал, мудро понурив голову, втянув ее в плечи и сглатывая все провокации. Все размывается. Недаром я сторонюсь историков с их повадками крохобора. Тебе осточертела редакционная пыль, сидение под лампой? Уже прокисла строчка на дремлющем дисплее:

«Куда собираешься сегодня пойти?»

На нее можно ответить только словами джазовой баллады, песни «Blue Champagne»: three a.m., nowhere else to go, it’s 3 a.m. and I miss you so… Остались захлебнувшаяся, взбудораженная шкала цитат и элементов, обрывки чужих биографий, малеровский почтовый рожок, нелепые сравнения, обещания, манера скверно себя вести. И треп в урочную ночь. Quod erat demonstrandum. Ты был пьян и соображал плохо. Ее большой кавалер торчал в туалете. Она зашла пожалеть, пожелать доброго сна или, может быть, другого чего.

– Ты рад?

– Чему?

– Ну и как он тебе? Нравится?

«Я что, на нем жениться должен?» – мелькнуло в голове, но вслух:

– Ты сумасшедшая.