Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

«Между прочим, у меня почти готов сценарий. Для радиоспектакля. Как видишь, есть о чем. Но будни здесь сохраняют некий замедленный колорит. Я сам сонный, и сценарий у меня сонный, в духе некоторых наших рубрик. Перечитывая его, словно гребу по мелководью. Поэтому не присылаю. Будешь критиковать, в пух и прах разнесешь. Впрочем, кому как повезло с сюжетом. Кто-то иллюзорствует, кто-то выбился в жуиры, а дамы, их и здесь не больше, чем в шустровской Пустоши, смею тебя уверить. И потом, они окавалерены все, хотя формально свободны. Плюс почти дотягивают до персонажей романов – пародии, персифляжи, бледные копии роковых и розовых. К преуспевшим не подступись. Не знаю, что о себе возомнили наши бывшие новодубровки. Я до них пока не добрался. Да и мужикам, брошенным в Мареве, они неинтересны будут. А у баб усилится слюноотделение. Или пятна пойдут по телу красные. Аллергия. Лучше рассказать, что в Модене холодно, пинии под окном меняют очертания, а ветер, врезаясь в дома и кусты, кривляется, корчит из себя бурю. С местными девочками, как ты понял, тоже что-то неладное происходит, их прежние хитрые декларации сменяются новым, наверное, прятавшимся доселе настроением. И хотя это новое настроение оказывается более честным по отношению к собеседнику и адекватным характеру молодой особы, старый блеф отбрасывает долгую тень. Цинизм и вероломство все еще способны задеть меня за живое. Тепло рухнуло, разрушилось резко и сразу, раскрошилось в первые дни сентября. Осень я люблю. Наступившая промозглая и, кстати, очень знакомая зыбкая погода, совершенно нехарактерная для Италии, жить не мешает. Но в иные минуты она никак не способствует веселью. Да и вообще людям свойственно сопоставлять то, что происходит с ними, и внешнюю среду. И если во дворе никто не кричит „рыба“, „амба“ и „генацвале“, стало быть, райком закрыт. Закрыт гульфик на переучет».

«Арсухин, я тебя убью! – гаркнул я ему в письменном виде. – Девушки приходят и уходят – песни остаются. Вот что утешает. „А где-то бабы живут на свете…“ Бабы или жабы. То ли ты сам невротик, то ли тянет к невротикам, то ли охота каштаны из огня таскать, не знаю. Клюешь на коварство. Все время кажется тебе, что рядом, стоит только зайти за угол, ждут с канделябром, огреют грезами любви, обоймут маршем Мендельсона. Бежишь из родной деревни в закордонный город. Нет, не бежишь, а едешь по спецзаданию. Город на свой лад переваривает плотские заботы, инженерит, маневрирует и колдует над накипью. Женщины ведь как государства. Одни из них недостаточно автономны, чтобы позволить себя не покорить, другие автономны настолько, что готовы увлечь мужика за собой, – широкие и энергичные натуры. Есть и та степень автономности, при которой чувак чувствует себя лишним. Сейчас и здесь. Звучит замысловато и даже подозрительно, однако речь не о лесбиянках».

После этих моих выкладок Барсук призадумался и решил меня зацепить.

«Знаешь, что я тебе скажу, Сидоров, бросай-ка ты свои координаторско-кондитерско-конторские усилия, коллеги и без них обойдутся, – махнул он рапирой. – Программы сделают, все будет отлично. Шефиня не лопнет. Да, не бежал я, меня направили. Откомандировали как порученца. Ну и что? Давай лучше поможем Пруденс написать пьесу. Хоть она и актриса бывшая. Мне будет особенно легко помогать отсюда. Италия все-таки провоцирует на театральность. К тому же алиби для меня: первоначальное задание не выполнил, однако трудился. Скажешь шефине, что Барсук подготовку рубрики запорол, переключившись на спектакль. Нет, пожалуй, не говори. Пусть это останется нашим секретом и единоличной заслугой Насти. Я выкручусь, за меня не беспокойся. Для пьесы, кстати, архетипы нужны, классические сюжеты. Если не из Овидия, так хотя бы из жизни известного барона. Неизвестного барана. Барина. Распе, Кестнера, Горина, Сефа…

Предлагаю следующий».

СБИВАЯСЬ С КУРСА

«Непроницательный (нет, лучше – непроницаемый) Мюнх Гаузен, мюнхенский гагауз прет с цыганским медведем на поводке вдоль железнодорожной насыпи в пределах видимости населенного пункта Дунтен. Мелкий камешек пылится, в расщелинах бьется жизнь, жучки снуют, муравьи заняты коренным делом поиска, натруженный рельс удирает в нежные касания клевера, солнце светит. Шарф торфяного цвета – помесь тропинки и контрольно-следовой полосы – предваряет вход в обветшалый лес. Немудрено за столько лет обветшать, в наш беспокойный голоцен, за годы, прошедшие со времен превращения варягов в греков, а потом в русских, заморских путешествий и десантов герцога Якоба, шереметевского наступления, коронования Ульрики, ганзейской возни. В рюкзаке лежат плоский пакет со снадобьями против вируса, блокнот с заговорами на все случаи, сухие цветы, приборы непонятные, веревочная лестница, сухой порох – как крайние средства. Войну можно начинать только 32-го. И только по причине несчастной любви. И если талию в низовьях устроить, то сантиметров на десять ниже. Дунтен, не деревня, не город, вылезает из-за леса мощными надбровными дугами, как бы прицениваясь. Новодубровску не снилось. Здесь живет мюнховская невеста, названная в честь герцога Якобиной. Ее анонсируют солнечный день, стрекозы, жареные сверчки, лопающиеся жуки, отсутствие ветра, умиротворенная опушка. Ее требуется потрясти рассказами о сидении в погребе, и Мюнх Гаузен вспоминает, как щелкнул засов, какое любопытство зевак вызвала скорлупа из фольги и арматуры, в которой он сидел – центральный аттракцион подвальной камеры. Степенный удод пробует голос, может быть, не удод, но стенная кукушка, степная зегзица, вылезающий из землянки зверь потрошит валежник.

„А почту я не проверил“, – думает Мюнх о ящике, который не отпер.

„Здесь живет фройляйн Якобина фон Дунтен?“

„Нет, здесь проживает подозреваемая Фрекенбок“.

„Какая жалость!“

Местные жители в карнавальных костюмах снуют по улицам. Среди них – фон Гюнтер-старший, шеф фараонов Курляндии. Мюнх Гаузен раскланивается, снимает шляпу. „Где же ты, моя прелесть?“ – беспокоится он, не замечая, что в Дунтене уже заволновались деревья, пыль заклубилась, в пыли прохожие попрятались. В поисках Якобины, Марты или хотя бы Клары Мюнх стал рыться в ветре, но ни той, ни другой, ни третьей нигде не было.

– Драгоценные, – позвал он жалобно.

Ему ответил только скрип цепей дебаркадера и треск сорочий…

Важно прислушаться. Согласно актуальным слухам. Итак, слухи. Я из пушки в небо уйду. Зачем пушка, если есть путь попроще. Что можно рассказать о встрече Мюнхгаузена с Овидием? Что было тогда в подвале? Добровольное заточение, веские причины, внутренние и внешние, сподвигшие сидельца-волонтера на решение столь ответственное; кокон, точнее – скорлупа, внутри нее горит лампочка, освещающая хмурые лица сограждан, которые наблюдают сцену отказа от мирской суеты. Фрайхерр фон Мюнххаузен, герр