Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

В подъезде ему стало плохо, гречка подошла к горлу, и он хотел выплюнуть её незаметно, так, чтобы фурия – консьержка не заметила.

Поэтому не поздоровался в ответ.

Держал гречку.

В лифте уже дал волю чувствам. Ему никогда не было так плохо.

На улице ветер выворачивал жёлтые ветки пиний и они разъярённо благоухали, наполняя город ароматами прожаренного южного побережья.

Почему, почему бы не завести тут маленький закуток, где будет стоять Великая Мать и Великий Отец, а он, Платон, будет приносить им из театра, из ресторана на втором этаже мармелад сливовый, мёд в сотах и гематоген… Если он не ходит на кладбище, не молится, не поминает в церкви ни живых, ни мёртвых, пусть хоть тут, в доме будет уголок памяти.

– Ты где был? – спросила Цезия Третья. – Она стояла в конце коридора, в тёплых тапках, в виде зелёных собачек. Она просунула свои вальгусные стопы в головы собачек.

– Вива дома?

– У матери. Что ребёнку нужно смотреть на твою пьяную… харю?

– Пьяная харя это её отец и она от этого никуда не денется.

– Ты плохой отец…

Платон сел в коридоре на недавно постеленную плитку «Керамо Марацци», чёрную, с золотыми жилками, точь – в- точь такую же, как мраморный пол в Золотом Доме.

– Зачем ты сел на пол?

– Тебе только скалки в руке не хватает. И бигуди в голове. И ты будешь точно как в плохом сериале. Да! Как в « Сватах», там есть одна такая, мордатая, типаж называется «недотраханная бой – баба»

– Придурок. У меня для тебя новости из театра.

– Ну и? Что? Что Ленка опять мутит?

– Мутит. Она тебя поменяла.

– Да и что?

– На Диму Карпенко.

Платон медленно поднял голову на Цезию Третью.

– В постели?

– В спектакле! Придурок! Доляпал языком.

– Но он же…

– Он идеально подходит на роль тридцатилетнего Нерона.

– Но я же… я же… столько лет… я…

У Платона поплыли перед глазами зелёный тапки- собачки, кухня, хромированные ноги стульев, жилки и прожилки.

– Она от него рожать собралась! – донёсся из комнаты глухой голос Цезии Третьей с каким- то головокружительным раскатом: « жать.. лась…»

Платон вздрогнул.

– Она же старая.

– Ну и что? Пугачиха тоже старая, а Галкину родила. Ну, не она а там эта, ихняя суррогатка…

Цезия Третья повернула на кухню, где из маленького магнитофончика – мыльницы, правда, старенького, но вполне рабочего, вырывалась на волю песня Стаса Михайлова.

Платон ненавидел музыку. Она не давала ему думать. Но это была даже не музыка для него, а « песнь козлов» как он называл эстрадное пение.

– Выключи! – крикнул он, поднимаясь на четвереньки.

Значит, Цезия проучила его и вернулась.

Платон вошёл на кухню.

– Я тебе сказал, выключи.– повторил он.– Я поеду к Кузе… и если там этот…

– И что? Ты её муж, что ли?

Цезия Третья вскинула на него выпуклые глаза, обвешанные сверху и снизу приличными мешками. Сверху мешки давили на глаза, может, поэтому они так и выпучились.

– Снулая ты рыба.– сказал Платон с омерзением.

– А! А! Нормально! – крикнула Цезия Третья, выставив вперёд грудь в халате.– Только тебе с этой рыбой жить! Понял? И я, мать твоей дочери! Я! Мать! Понял? Ни одна сучка, с которыми ты регулярно мне изменяешь, не родила тебе ребёнка! Только я! Понял?

Платон сжал зубы.

– И что?

– А то! Если я захочу, я ей такое расскажу, что она сама тебе в морду плюнет! На тебя плюнет! Первой!

– Этого ты не сделаешь! – прошептал Платон.

– Да? Да? Ты что, столько лет со мной жил, да так и не понял, что дерьмо к дерьму липнет? В отличие от тебя, я, как дерьмо, это сделаю. Я признаю, что я дерьмо, потому что я с тобой живу! А ты всё думаешь, что ты хороший, да? Да таких хороших, блин, неуловимый Джо, нахер никому не надо!

– Но я зазернился!

– Ишь! Нашёл элеватор!!! – заорала Цезия, схватив в руку дуршлаг.

Платон видел, как серые тени вылезли из- за занавесок и поползли по стене кухни, выкрашенной в небесно – голубой цвет, завязли и скрутились в жгутики и вьются, превращаясь в жирных мурен, в толстых, жирных мурен, откормленных и блестящих. И они ползут к Цезии Третьей и впиваются в неё и становятся ею, прилипают отвратительными телами к её голой жирной и короткой шее, и вот уже из открытого рта Цезии глядят их пасти, одна, две, три… Они все кричат ему, шипят…

– Рожжать… собралась…

Платон пристально всмотрелся в лицо Цезии, которое мурены сделали ужасным, демоническим… В самом деле, сейчас было бы пора позвать предков, нет, помолиться: господи, господи…

Платон схватил мурен за переплетённые на шее Цезии тела и стал давить их, жать, сначала одной рукой, потом другой. Он слышал их хрипение, шипение, они извивались, довольно крепко в его руках, и он давил их так, чтобы ни одна не убежала, чтобы все подохли, чтобы они освободили Цезию, и она стала прекрасной, как раньше, когда меньше ела, меньше спала, когда маленькой Вивы ещё не было…

Вива…

Платон бросил мурен и они тяжело рухнули вниз, расплелись и так – же, тенями, поползли к окнам…

Платон выдохнул. Руки его дрожали, в теле, уставшем от какой – то борьбы изнутри поднималось противное щекотание. Оно бежало по венам и ударяло в голову пульсом.

Из « мыльницы» всё так же пел Стас.

Платон опустил лицо и глянул на пол.

На полу, раскинув ноги в зелёных собачках лежала Цезия Третья и смотрела неподвижными выпуклыми глазами прямо на него, но глаза были не прозрачны, как всегда, а красны и выпучились ещё больше. Ещё больше…

XII

Дом с просторным вестибюлем и коридором, выкрашенным суриком, с большим таблинием для приёмов и пиров, с красиво обставленной спальней и комплювием с розоватыми стенами и беспокойными форелями, наконец, дал мне возможность разместить моих Ларов в одном из «крыльев» и там же я приказала повесить портрет Нерона, который заказала ещё живя у Агриппины.

Агриппина должна была бы забыть обо мне, но наоборот, после того, как белая ветвь проводила Октавию и Нерона на брачное ложе, как фламины объявили их мужем и женой, обо мне вспомнила целая прорва народа.

Во – первых, несчастная Октавия, насильно выданная замуж за человека, которого сперва звала «братом». Этот странный клубок обстоятельств дал мне понимание того, что Агриппина не остановится ни перед чем, лишь бы властвовать. Нечего говорить уже о том, что произошло позднее…

Октавия, воспитанная на женской половине дома, так – же была образованна, как и Британник, которого учил лучший римский грамматик и ритор. Она больше любила читать и погружалась в чтение до того, что её искали по дворцу, а она сидела где-нибудь в потайном уголке перистиля, за миртовыми кустами внутреннего двора, и наворачивала книгу за книгой.

Ей не очень- то хотелось возиться с пряжей, как её сестре Антонии и выбирать из пуха волоски и натирать пальцы веретеном, да горбиться за священным занятием Пенелопы. Октавия предчувствовала или понимала, что если не сама станет Августой, то будет при брате одной из преемниц Октавии Августы или Юлии.

Её довольно быстро помолвили, тогда ещё с Домицием, а уж свадьба вообще была предрешена. Тогда ещё живой и здоровый Клавдий был безмерно рад и закатил трёхдневный пир и длительные игры в Цирке, специально позолотив мрамор и углубив рвы перед трибунами.

Октавия же, как только оказалась на брачном ложе, приведённая туда суровой наставницей- пронубой, сразу же разочаровалась во всей своей жизни. И настоящей, и будущей.

Мало того, что Нерон не выполнил свой супружеский долг, как только съёл свадебные полбяные лепёшки с мёдом, он обесчестил её скорее словами, чем недеянием ожидаемого.

Забравшись с ногами на ложе, устланное несколькими покрывалами из тончайшего египетского льна, он извлёк из ножен свой нож, который всегда был с ним, когда