Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

Он смотрел на зелёные тапки с собачками, на закостеневшее тело с неаккуратно вывернутой рукой, лежащей на объёмистой груди. На заколки, пошлыми розовыми улиточками охватившие чёрные прядки волос.

А когда то она была красавицей. Когда, как это было?

– Ты понимаешь, что ты сделал? – хрипло спрашивала Анжела Платона. – Осознаёшь?

Он дёргал плечами, мотал головой.

Наконец, когда молчание стало давить ещё больше, Платон выдохнул.

– У меня есть хороший, большой чемодан с которым я езжу на гастроли. Если постараться, она туда влезет.

– Ты уверен?

– Да… я притащу, сейчас же.

Платон сходил на лоджию за чемоданом и увидав самокат Вивы и старый трёхколёсный велик, висящий под потолком лоджии, еле сдержал глухой стон.

– Платон, тебе плохо? – вскрикнула Анжела.

– Да нет… нет… я иду…

Платон сразу стал тихим, мирным, как кот с улицы, которого кастрировали, удалили когти и откормили.

Анжела помогала засовывать Тамару в чемодан.

Чудесным образом она поместилась в нём.

Чемодан, со скрипом, встал на колёсики. Платон с усилием докатил его до прихожей.

– Консьержка, конечно, да и полицейские очень удивятся, что ты такое вёз в чемодане, если все вещи на месте.– сказала Анжела.

– Вот ты и сложи мои вещи в сумку и вынеси через лестницу!

– Тогда давай побыстрее… Давай торопиться.

Через полчаса, вымыв пол на кухне и убрав на антресоль сломанный одним ударом кулака магнитофон, Платон вышел в холл, в лёгких лоферах, в модной курточке и с чемоданом. Он был чисто выбрит, красиво причёсан и излучал завидное самодовольство. Он делал вид, что везёт чемодан с лёгкостью. Консьержка высунула голову в окошко.

– Платон Олегович!!! На гастроли, да?

– Да! – ответил он стоически.– Именно так!

– А Тамара?

– Тамара дома, на хозяйстве!

– О, как я завидую, завидую прям, белой завистью!

Платон выставил вперёд раскрытую ладонь, словно сворачивая словесный поток консьержки.

– Счастливо, Надежда Леонидовна!

И выехал из подъезда.

На парковке, за машиной, в полутемноте, до которой не доходили лучи фонаря, его ждала Анжела.

– Что дальше?

– Поехали… Поехали, подруга. Сейчас поедем за город, там решим.

– Куда?

– Поехали …ну… поехали в Рязань. Завтра же выходной?

– Да. А не кинутся они?

– Нет… Не кинутся.

– Ты отключишь телефон?

– Конечно, естественно. Вива у бабки, обиженка она, она не станет звонить.

Анжела взялась за ручку чемодана.

– Давай я помогу, ты один не загрузишь.

Затянув чемодан в обширный багажник они сели в салон настороженные.

– Мне неуютно. Как будто она рядом. Тут. – сказал Платон.

– Странно было бы надеяться, что душа внезапно улетает от тела. Поехали, пока едем, придумаем что – нибудь.

***

Половина третьего ночи они были неподалёку от города Рязань. Ничего не лезло в горячие головы.

Кроме того, что чемодан можно пока что спрятать где – нибудь недалеко от берега и забросать его песком.

– А если… если найдут?

– Не найдут, Платон. Тут точно не найдут.

Река Пра, катящая сивые холодноватые волны, изворачивалась, как змейка, образуя укромные затоны и заводи. Платон подъехал к лесополосе на берегу.

Платон подумал, что если чемодан и тело найдут, по- любому он пропадёт. Значит, нужно спрятать одно тело.

За Цезию Третью было неприятно браться. Она согнулась по форме чемодана и её было невозможно распрямить.

Он подтащил её к ближним кустам.

– Собаки раскопают… Опознают… Нет, нельзя закапывать.– У Платона схватило живот, руки отнимались.

– Да что такое! – вскрикнула Анжела. – У тебя есть бензин?

– Есть, целая канистра.

– Ну, тащи. Пока ночь, пока тут никого, облей её бензином и подожги.

Платон кивнул.

– Ты умная… Ты очень умная! Только я не знаю, что ту вокруг! Вдруг тут какая – нибудь военная часть… Лучше оттащить её к лесу и положить в какой – нибудь окоп.

– Сразу видно, что ты актёр.– гневно бросила Анжела.– Тут не было войны! Это Рязань! У тебя есть что – нибудь, чем можно выкопать яму?

– Нет! – крикнул Платон.

В темноте тело Цезии Третьей страшно белело на траве неприятной дородной влажной полнотой.

– Я её так ненавижу, что руками закопаю!

– Хорошо, я помогу… Так и быть.

Анжела и Платон, закрыв машину потащили Цезию к лесу. Руки её волочились по траве, тапки слетели, за телом оставался тёмный след, ломаная трава, с которой насильно стряхнули росу.

Совсем недалеко от машины, в редких деревьях, Платон руками ощупал землю. Она была покрыта колким пластом хвои, под хвоей влажные мягкие почвы, и под ними песок.

– Слава богу, песок! – сказал Платон.

Анжела вдруг жалобно запричитала:

– Господи! Что мы делаем, Платон! Нас посадят!

– Мне плевать. Мурены были сильней. Я их убил.

– Что ты несёшь, что ты говоришь, ты чокнулся!

– Не без их помощи! Не без помощи этой… и той! И тебя! И тебя, сучка!

Когда земля под руками стала твердеть, Платон коротко сказал:

– Всё, зарываем.

И они забросали Цезию Третью землёй.

XIV

Ко мне, по первому времени, он обращался так – же ласково, ни в чём не упрекал названную жену Октавию, не обижал и не дразнил её.

Так было совсем недавно…

Но время… бегучий ветер, сметающий и камни. У него есть и зубы, и когти, спрятанные в мягких подушечках. Смирен ход времени, но от него становится жутко, когда ты ощущаешь себя ничтожным перед богами…

Женщины всегда творят, что хотят… Они во всём властны. Этого не признает ни один мужчина, но женщины знают это с рождения.

Жена Нерона, его двоюродная сестра Октавия, дочь Клавдия и сестра Британника, была несчастлива в браке. Она страдала всю свою жизнь, а сейчас её страданиям вообще нет предела. Британник умер. И это так- же случилось на пиру… Только он умер не по воле Агриппины, а по воле Нерона.

На пиру в тот вечер было много молодых людей, и все они радовались хмелю и вкусным кушаньям. Британнику надлежало скоро одеть тогу, ведь он во всём был равен Нерону. Нерон веселился от души, издеваясь над ним, возлежа в гнусной компании своих новых дружков, которые всё сильнее толкали меня локтями от него и давали постоянные поводы, чтобы он смеялся и шутил самым непристойным образом.

Я заняла место возле ног Октавии, несмотря на мою к ней нелюбовь. Хотя, если бы я знала, что впереди Поппея, я бы лелеяла чувство Нерона к Октавии и оберегала бы её так, как только могла… Любовь их, когда – то была чиста и пронзительна, как молния Юпитера, осветившая небо. Но ту грязь, которая стала приходить в душу Агенобарба после его воцарения, не мог очистить никакой поток даже самой незапятнанной, самой целомудренной любви, которую только могла дать ему Октавия.

Она ждала, с нардом наготове, чтоб растереть его стопы и умастить грудь, а он показывал в непотребном смехе свои молодые зубы, вторя Отону и Сенециону, лежащим с ним рядом на ложе.

Британник возлежал поодаль, в окружении таких же детей, как и он сам, и вид его был подобен отцовскому в тот памятный мне обед с грибным блюдом. Губы Мессалины на лице сына опустились углами вниз, и мрачная печаль была в его глазах. Видно было, что он переживал за то, что посмел открыть своё сердце Нерону. Совсем недавно, в игре, он сказал, и даже спел стихи, в которых сетовал на несправедливость своей горькой участи. На бездушное окружение и горькую долю отверженного сына покойного Императора, что приходится терпеть насмешки и издёвки неродного брата, которого его отец имел глупость усыновить в обход собственного сына.

Нерон мог бы и не услышать этих речей, но он отверз слух и внял. Видимо, не без умных советчиков он понял, что Британник, открывая уста, становится опасен ему. И, думаю, далеко не чистая совесть Агриппины уже терзала её, говоря о том, что она совершила глупость, так