Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

Не без помощи Агриппины, конечно, она должна была совершить его, ибо мать, испуганная переменами в сыне, собрала достаточно денег, чтобы подкупить достаточно людей и изобличить заговор.

Но Нерон побоялся поднять руку на жену и мать, и я надеялась, что он этого не сделает… Только если наветы на них не будут громогласны и не дойдут до его души раньше, чем подлые ласки кинедов.

Я была совершенно одна, как и сейчас, но ни одна слеза не дрогнула на моих веках.

Агриппина, испуганная тем, что за её спиной плетутся сети заговора, поехала к Нерону.

Она померкла, как серебро, долго не балованное песком.

Она оправдала свою непричастность к заговору, которого вообще не существовало.

Этот заговор был от начала до конца выдуман врагами Агриппины. Нерон боялся префекта Афрания Бурра и не терпел мать, наставляющую его изо дня в день. Агриппину хотели вывести из равновесия, заставить переживать и биться в липкой паутине… Но нет… они не знали Агриппину. Не знали, на что способна мать.

Нерон выслушивал её, словно она была проситель перед квестором, словно клиент перед патроном. Не хватало ей только досужей тоги, чтоб отяжелить плечи в римской толкотне и суете.

Сенека имел на него большое влияние, и теперь, сидя подле него, выслушивал Агриппину с непринуждённо- наглым видом судьи.

А ведь она сама вернула его из ссылки. Сама позволила приблизиться к Агенобарбу, надеясь, что старый и умудрённый человек сможет вложить в его голову добрые и справедливые мысли.

Однако, оказалось, что Нерону не нужен Рим. И не нужен римский народ. Он неплохо смотрелся в роли консула и четырежды занимал это место, но правил за него Сенат и Сенека с префектами, а победы делали герои, такие, как Квадрат и Корбулон. И управление страной только мешали ему завивать и душить кудри, да играть на кифаре.

Прошло какое – то время, и Янус снова повернул годовое колесо. Наступил новый год и холода всё ещё мучали меня, покинутую и забытую, хотя, речи мои, все, сказанные в моём доме, об устройстве государства, о продажности и подлости сенаторов, о внешних и внутренних делах, рассуждения и умозаключения, доносились Нерону слово в слово, и он пользовался ими, обсудив их с Сенекой.

Зимняя тьма и холода заперли людей дома. Рабы плотнее перевязывали свои туники и натягивали кудлатые плащи. Но и они страдали от холода, как и во времена Колумеллы, имея одно рубище на все сезоны.

Недолгое время пробыв в Городе, где становилось неспокойно с каждой ночью, я гостила в Байях у Сенециона или у Марка Лукана.

Словно тревога повисла над Римом. Чудилось, что вернулись времена цезаря Гая Германика, и никто не поручится за свою жизнь.

Нерон натащил полный дворец конкубинов и девок. Он ходил с ватагой своих приближённых, в числе которых был и Парид, обвинивший даже меня в заговоре, и Отон, и все те, кто пристал к ним из любви к притонам и разврату.

С ножами под одеждами, они громили лавки на Субуре, пользуясь полной своей неуязвимостью и безнаказанностью, ибо телохранители Императора всегда готовы были ввязаться в бой, завязанный самим Императором! Рим недоумевал, видя такие зрелища! Ни инсулы, ни богатые дома не знали, что будет на другой день. Возбуждённый вином Нерон со спутниками бросался в подворотнях на запоздалых путников и торговцев и выпускал им кишки. Он задевал и задирался к болельщикам в цирке, устраивая побоища между сторонниками голубых и зелёных, свистел, гудел и бесновался, а когда плебеи начинали молотить друг друга из-за цветов своих тряпок, прятался в носилки и заливисто смеялся, как визгливая лошадь, чересчур недовольная перетянутыми удилами.

Он стал завсегдатаем Мульвиева моста, и там не стыдился своих грязных желаний охотно употребляя плоть юношей и дев в своих развратных целях.

Женщинам и девицам самых высоких фамилий был стыд и беда от пьяной банды Императора, в разодранных одеждах, с перевязанными головами и сверкающими мечами, носящейся по утихшему, в ужасе, Городу.

Нерону нравилось проливать кровь, как сок, невзирая на её цену, ибо только зрелище имело цену и всякое зрелище имело цель развлечь Императора.

После того, как Нерон уставал резать и колотить, он растлевал и надругивался. После этого он мог часами играть на кифаре и петь гимны в честь Аполлона и Юпитера…

Боги чаяли ослепнуть, но не сотрясался Город и не низвергался на него град камней, с пошатнувшегося престола небесного, где они видели всё, творившееся на земле.

15

– От любви и войны можно едва ли больше устать, чем от борьбы и порнографии. Но если всё в этом мире завязано на любви и крови, они даже рифмуются, то что и говорить! Вот он, узел, Земля, и на этом узле мы копошимся, стараясь повредиться умом, облагородиться собственной совестью, и, наконец, погрузиться в чёрт знает что, чёрт знает для чего.

Так любила говорить Кузя. Она, может быть, даже и не замечала, что несёт бред, но бред был вызван метеоритным потоком сознания не очень умной, но жестоко тщеславной женщины.

Тщеславие, отчего – то всегда даётся не очень умным, по этому качеству можно легко определить истинное лицо человека и ту самую меру между личиночностью и подлинностью, которую нельзя долго скрывать перед другими.

Любовь Кузи к Платону носила собственнический характер, но к шестидесяти годам она научилась понимать даже движение его лимфы. Как лимфа, разделённая на многие элементы не может принести человеку пользы, так и сам человек в котором бесится несколько сущностей одновременно, не может сам себя взять в руки.

Он похож на марионетку и больше не с чем сравнивать. Если только марионеткой управляют ниточки, что ведут к одному пантократору, то Платоном управляет целая кучка таких пантократоров, а ещё кто- то открывает ему рот, палкой, на которую насажена его деревянная голова и двигает ею, изображая некие эмоции. Кто -то говорит за него и, конечно, оживляет ноги – руки и прочие члены.

Они в разрозненном болтании.

Плохо быть такой куклой!

Но Платон родился для сцены.

Первый муж Кузи, игрок и кокаинист, вознёсся по счастливому случаю в эмпиреи достатка. В семидесятые они с Кузей поженились, открыли кафе, где выступали разные ВИА, а потом и русские рокеры с плохими голосами и ужасными текстами, а в начале девяностых шансон добавил заведению посещаемости. К тому времени кафе стало покерным клубом с рестораном и бильярдной.

Как раз в начале девяностых мужа Кузи и пристрелили. Она продала бизнес и уехала в Америку, где отучилась на театрального режиссёра и, вернувшись через несколько лет, открыла свою актёрскую школу.

Только по причине своего характера и деловой хватки, в то время она сделала это легко.

Её актёров заметили, её студия, достаточно быстро переехала в кинотеатр и преобразовалась в театр, который начал греметь славой на всю страну.

К концу девяностых в репертуаре театра уже было двадцать пять спектаклей.

Актёры уходили в кино, приходили обратно, словом, жизнь удалась.

После первого мужа Кузя вторично вышла замуж за режиссёра больших и малых, престарелого, но со связями.

Не то, чтобы он вёл скромный стариканский образ жизни, а Кузя его омолодила, но в театральной среде их быстро узнали.

Молодой Платон в труппе театра вживался в любое амплуа. Кузя томительно взглядывала на него. Он был хорош во всём, но уже женат.

Она несколько раз делала вид, что неравнодушна к нему. Он делал вид, что понимает её вид. Но Кузе этого было мало.

Она хотела его всего, и всегда, впрочем, понимала, чего хотела.

В молодости, то есть лет семнадцать назад Платон выглядел очень славно. Он был высок ростом, лицо его, приятное и мягкое, без острых углов и выступающих скул, говорило о том, что в более старшем возрасте он расплывётся. Об этом же сообщало не совсем твёрдое тело, немного ленное, чуть беловатое, безволосое на груди. Лёгкая бородка придавала Платону подлой, магически действующей на женщин прелести.

Его большие руки, скорее всего, влекли возможностью посидеть на них, сжавшись