Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

И он закрыл лицо руками.

– А она собирается вырвать у меня из рук Рим… Ты же знаешь, что говорил Парид, да? Ты знаешь, что за это время моя мать сделалась нежной овцой и стала жалеть и смерти Британника и даже толкала меня в объятия Октавии…

Так как мы говорили посреди набережной, нас никто не слышал. Далеко вперёд ушли наши друзья с девицами, а в стороне прикинулись к стенам только молчаливые и глухие к нашим словам охранники.

Я была осведомлена о том, что Афраний Бурр и Агриппина перекидываются доносами и собираются втрясти Нерона обратно в ягнячью шкуру. Да, но не теперь. Теперь он уже был мужчиной. Наконец, он убрал Палланта, чем потряс Агриппину и прижал к ногтю Рубеллия Плавта из рода Клавдиев, на которого у матери были виды.

Она поняла, что из волчонка вырос волк… Я поняла это так же в ту ночь, когда он впервые вывел меня на тёмные улицы Рима.

***

На краю Марсова Поля, откуда недавно ушли в поход легионеры, городские рабы и нищие уже разобрали их времянки и очаги. Теперь, под набережной, впереди и позади моста, от моста Эмилии до моста Мульвия и далее, по всей линии низкой воды, летом настраивались лачужки и домишки из глины и соломы, из битого кирпича и тростника, смешанного с лошадиным навозом.

Каждая из этих лачужек привечала людей по интересам. Тут разворачивались и дешёвые лавки для бедноты, и таверночки, и комнатки на любой кошелёк с более или менее молодыми ребятами и более или менее накрашенными девками.

Местным кинедам оставалось только подняться вверх и найти клиента, а после спуститься в укромное гнездо, где на маленьких постелях с соломенными тюфяками можно было купить любой разврат.

Толпы полуголых, вечно голодных женщин и мужчин слонялись в ожидании раздач и вели тут недостойную жизнь. Потроха и кишки, кожа и сало, внутренности животных, булькали из котлов и разносили запахи, смешиваясь в горячем летнем воздухе с испарениями человеческих нечистот.

Над Мульвием висел туман, смешиваясь с холодноватым речным туманом и расползался над всем берегом.

Вся эта волнующаяся пестрота местных насельников, которых временами выселяли за сотый милиарий триумвиры и городские когорты, снова собиралась в кучи, распространялась и лезла во все щели, которые только могла занять.

Здесь находили приключения все, кто хотел, не думая о последствих, сюда приходили чтобы унять похоть, голод, страсть к убийству или насилию. Никто не имел тут власти, кроме полнейшей безнравственности.

Когда Нерон всё-таки догнал друзей возле первой опоры моста, к ним уже подошли несколько продавцов со своим товаром и сами кинеды и мальчишки с завитыми, масленными головами и белыми телами, голыми и гладкими, словно отшлифованный мрамор.

Два кинеда с синими выбритыми подбородками и два мальчишки приглаживали кудри и ждали, когда на них укажут пальцем Сенецион, Отон, Криспин или Нерон. Криспин, радостный, что за него заплятят, указал на двух худосочных нарумяненных и накрашенных мальчишек, лет по тринадцать, которые сразу же повисли у него на локтях и бросились проводить его до кубикул близлежащих инсул, трёхэтажными уродливыми выростами возвышающимися на другой стороне улочки, отходящей от набережной.

Я отошла от Нерона к Гектору, который крутил в руках свои убийственные свинцовые цесты, похлопывая ими по ладоням.

– Иди с ним, госпожа.– сказал он мне.

Я ужаснулась.

– В инсулы? Там грязно…

– Его нельзя оставлять тут одного. Будь с ним, иначе дело плохо кончится… кто знает чем…

Я кивнула.

Нерон с Отоном и Сенеционом уже подцепили подтянувшихся к ним раскрашенных девиц и те, повизгивая и постанывая, как щенки в уголке, потянули их, и без того не сопротивляющихся, к крайним опорам моста, в лачуги.

Я пошла следом, слыша постукивание цест Гектора у себя за спиной.

***

Мы все были ему плохими друзьями. Плохими советчиками. Даже Сенека, которого уязвляло рано проснувшееся тщеславие Нерона, вместе с именем восприявшего в полное распоряжение Империю и сам Город.

Мы были молоды и только сердцем могли понять свои ошибки.

Когда поутру мы возвращались из притонов, ослабленные бессонными ночами и выпитым вином, прячась в подворотнях, тупиках и закоулках от вигилов с плетями и палками, можно было подумать, что Нерон не Император, а простой плебей, пьяный от своей юности и храбрый своим безумием.

Подобно Мессалине, приносящей дух лупанара в покои Цезаря так поступал и Нерон. Грязный, уставший, шатающийся, с запутанными волосами, в несвежей тунике, он приволакивался в домус и падал на пороге спальни.

Агриппина ничего не могла с этим сделать, разве предложить себя ему на завтрак.

Октавия печально взирала на эту беду, развлекаясь лишь книгами. Она ожидала, когда придут за ней центурионы с обнажёнными мечами или когда её постигнет смерть от яда…

Проснётся ли она следующим утром?

18

«Я в отпуске. Как я ушёл? Кто расскажет? Я хотел давно отдохнуть… не мог. Не знал, что делать. Нет, сначала, я не знал, как делать. Нет. Как быть, а уж потом что делать. Хотел делать всё. Но шёл только вверх.

Теперь я в отпуске. Есть выбор, куда поехать: на Красное море или горные лыжи. Горные лыжи… у меня беда с мениском… я не смогу спуститься. Умру в пути.

А вот Красное море… Страшно, что когда моя кровь будет окрашивать волны, буду ещё жив. Я боюсь.

Беда, что до сих пор я не знаю, чего хотел от жизни. Я получил в ней все удовольствия из желаемых и возможных, наконец, славу. Теперь, когда есть и слава, пошёл обратный отсчёт. Она не принесла мне счастья или хоть сколько – нибудь явного ощущения его. Я знаменит и любим. Меня ждали около главного и чёрного хода театра, меня преследовали.

Я выкупался в источнике восхищения. Напился из источника упоения. Я дождался своей роли, которую ждал всю жизнь. И теперь я смиренно буду платить за неё. Нет. Я не буду платить за неё. Я своей жизнью оплатил её. Я выбираю Красное море. Остров Пандатерий. Развратников ссылают туда умирать. Красный остров»

Трубки в горле, трубки в руках, боль в боку, боль в голове, одна только боль.

Сужающиеся и расширяющиеся образы, которые невозможно удержать в истинном виде. Они прыгают, вырождаются из самих себя, втискиваются в мозг и пухнут на глазах. Никакого света сверху, свет только извне. Из самого сердца, но этот свет сжирает все цвета, обеляя их и омертвляя.

– Может быть, я и умер. Например, мне стало сниться, что я молод. И вот я думаю… что это начало конца, да? Когда сниться, что ты молод, а ты на самом деле уже не молод. Или я ещё молод?

Потом показалась Вива. Она сидела на берегу пруда в Нескучном парке и болтала голыми толстыми ногами. По зелёной глади воды скользили утята. Вива крякала, изображая утку мать. Ей четыре года…

Показалась Цезия Третья, завёрнутая, отчего то в греческий гиматий, как покойная жена Октавиана, Ливия… Почему покойная жена Октавиана? Он и сам умер. Его сбил « гелентваген», а Ливия не пережила горя…

Почему Вива и Цезия Третья показываются вместе? Они что, обе ТАМ?

Платон почувствовал удушье ужаса и схватил воздуха, как следует открыв рот. Но вокруг рта, сжимая лицевые мышцы было что – то не своё, чужое, будто вантус.

– Доктор! Доктор!!! – услышал он крик Анжелы, знакомый, родной голос. – Он пришёл в себя!!!

Платон услышал визжание стула по плитке. Шорох и хруст больничных бахил.

Маленькая Великая Мать сидела на капельнице и ела персик. Сок капал на её мраморную грудь, задрапированную складками шерстяной паллы и впитывался сразу – же, оставляя влажные пятнышки.

– Как думаешь, его кости так – же хрустят? – спросила она у тишины.

– Не думаю, что вообще… – ответил ей мужской голос.– У него остались кости.

Платон вскрикнул, но не услышал своего голоса.

Он досчитал до десяти и провалился в серый, мутный