Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

***

– Всё, что ему нужно, это покой и сон… Он хорошо спит. А вот, когда окрепнет, тогда и скажете.

Молодая стриженая под лесбиянку докторша, с мужскими холёными руками уговаривала Анжелу не ходить в палату к Платону.

– Возможно, что – то с психикой. Но с дыханием всё нормально. Был сильный удар…

– А что с мотоциклистом?

– Я не знаю. Говорили, что в тяжёлом состоянии. И не говорите ему про дочку. Ему сейчас нельзя.

– Это я виновата…

– Крепитесь. И поймите, в больнице не надо об этом. А его мать? Она уже собирается тут жить, в его палате. Не может дождаться, когда его переведут в терапию.

– Это не мать. Это наш режиссёр. Мы ставим спектакль, совсем скоро премьера… Если он не встанет… Это конец, конец…

Глаза Анжелы покраснели.

Доктор ледяным рукопожатием немного успокоила Анжелу.

Платона сбил проезжающий мимо мотоциклист. На второй день его пропажи Анжела, всё – таки подняла тревогу.

Его нашли в реанимации, в больнице на Каширке.

Анжела боялась ехать, думая, что не сможет удержаться и расскажет ему о пропаже Вивы.

В комнате её она нашла записку.

– Не ищите меня. Я пропала.

Больше ничего не было. Но этого было достаточно, чтобы впасть в настоящее отчаяние.

Анжела держалась только потому, что кроме неё все вокруг вдруг одновременно сошли с ума.

Кузя так – же чуть не попала в больницу с гипертоническим кризом, но её откачали.

Платон был цел, но сильно ударился головой.

Это могло привести его и к трагедии или пройти почти бесследно.

Кузя понимала, что каждый удар в жизни, будь он случайный или намеренный, что – то означает.

Через две недели, в день, когда назначена была премьера спектакля, Платон впервые встал с кровати.

Он удивлённо посмотрел на скорчившуюся на соседней койке Кузю, на мониторы, капельницы, провода и сказал:

– Куда я попал, вашу мать?

Взъерошенная Кузя вскочила, прерывисто обняла Платона, усадила его на место.

– Платон! Платон! Ты… ты скажи, как ты… что болит?

– Ничего у меня не болит! – проворчал Платон и поправил волосы исхудавшей рукой с поголубевшей кожей. – Поехали домой, Кузя… Там наверное, Вива места себе не находит.

Их выписали под расписку в тот- же день и Кузя решила отвезти его к себе.

Пока они ехали в такси, Кузя обхватила его предплечье двумя руками и шёпотом сказала.

– Платон! Вива ушла из дома. Мы её разыскиваем, но пока безрезультатно.

Платон затряс головой. Вены на висках его надулись и вокруг рта вспыхнул сине – фиолетовый треугольник.

– Господи, Платон, Платон! Я прошу тебя, не нервничай.

Платон с усилием справился с волнением и дальше ехал молча.

Задавать вопросы он не хотел. Особенно он не хотел знать про спектакль.

Он ходил ещё медленно, плохо ориентировался в пространстве, всё время норовя свалиться мешком на пол и Кузя первые дни водила его в туалет под руки вместе с Лаурой Гамлетовной.

Никто из театра не должен был приходить. Но через неделю, когда Кузя уже проклинала свою беззащитность и слабость, наконец, Платон попросил курить. Ему стало лучше. Он полулежал на постели Кузи и тупо смотрел в раскрытое окно.

– Завтра нужно ехать в театр… – медленно произнёс он.– Я больше не могу дома. Я текст забуду.

– Тебе ещё рано…

– Или я выброшусь в окно. Там слишком много голосов. Они все меня зовут.

– Может быть, ты отдохнёшь, Платон?

– Я всё помню. На следующей неделе я готов играть.

– Ты уверен?

– Да, уверен. И ещё меня интересует, когда ты меня отпустишь.

Кузя улыбнулась, блеснув глазами. Иногда она улыбалась так, как будто ей было лет двадцать пять и она английская шпионка Чапман.

– Ооо… ты что, шутишь? Пока… пока и как можно дольше ты будешь жить у меня. Или ты собираешься к себе домой переехать?

– Да, собираюсь. А что, есть причины не переезжать?

– Да нет… – вздохнула Кузя. – Причин нет. Но я не даю своего… добра… не даю добра, добро, разрешение и так далее…

– Я что, у тебя в плену?

Платон, впрочем, и сам это понял.

– Нет. Ты в плену, но не у меня. Дело в том, что Театральный Центр… Наш Центр, твой и мой, открывается в начале сентября. Ты генеральный директор, я исполнительный…

– А нельзя ли у меня было спросить… хочу ли я? – спросил Платон.

– Нельзя. Потому что тут я решаю, кто чего хочет. Ясно? Ты, кажется, хотел славы, хотел денег, хотел машину, квартиру, счета в банке… Всё это у тебя теперь есть, а будет ещё больше.

Платон привстал над подушкой.

– И что я должен буду со всем этим делать?

– Управляй этим, Платон… Будь главным.

– Но я хочу только сыграть, я хочу роль. Я хочу эту роль…

Кузя как то странно закатила глаза.

– Эту роль… понимаешь… Эту роль… ты для неё… ну… ты… Ты не для неё, Платон. Вот.

И Кузя, запахнув халатик, вышла из спальни на стройных ещё ногах, с синими мальвовыми цветами варикоза под коленками.

***

В Театре Платона приняли, как жданного родственника. Все женщины липли к нему, Дымников свёл брови в жалостную гримасу и обнял его, похлопав по спине.

– Платончик, как ты нас напугал! Знаешь, ещё немного и Нерона играл бы я! – попробовал пошутить Дымников.

– Вы? – уничижительно бросил Платон. – Вот неожиданность, правда, нет уж…

Анжела бросилась к Платону, но Кузя не дала ей приблизиться, остановив её взглядом.

– Все на сцену! – сказала Кузя, поддерживаемая Платона под руку.

Он был немного зелен, но на щеках уже просвечивал чуть заметный румянец, который, впрочем, трудно было назвать здоровым.

Начали с кусков и дошли до первого акта второго действия.

Анжела, играющая Поппею, не могла миновать встречи с Платоном.

За ними внимательно следила Кузя, сидя прямо перед сценой на первом ряду.

– Что делать? – шепнула Анжела Платону, обняв его в первый раз после болезни

– Ничего не хочу. – ответил Платон. – Бежать. Это не репетиция, она меня просто лечит. А вон он сидит! – прошипел Платон глядя в зал, где ослепительно красивый Димочка игрался в телефон в окружении запахнутых бархатных кресел.

– Как? Куда бежать? – спросила Анжела глазами.

– После премьеры. – шепнул ей Платон.

В его глазах было отчаяние, которого Анжела ещё никогда не видела.

XIX

Я не буду грустить о потерянном времени, ибо и оно преходяще.

Так проходит наша жизнь, мимо нас, и помимо наших желаний, когда мы не умеем воспользоваться тем, что дано нам богами и растрачиваем себя на дешёвые дела и никчемные занятия.

Сила богов в каждом из нас от рождения, но кто может чувствовать её так, как человек, наделённый высшей властью? Кому она может быть так – же сладка, как человеку умеющему распорядиться данным свыше?

Но тот, кто причастен к божественной власти, не ценит простой красоты и не умеет глядеть, прищурив глаза. Он льстится всё взять, но ленится познать новое, потому, сложное видится ему несовершенным.

Сердце моего Императора было не трудолюбиво, а жадно. Зависть к чужому таланту и чужой красоте всегда гибельна и разрушительна. Так и он: разрушал и губил с отчаянием и злобой, которая так не к лицу обличённому властью.

И вот, он связался с ещё одной змеищей. Поппея Сабина была женой Отона, супругой прославленного рогоносца…

Не было на свете женщины изворотливей и хитроумней Поппеи Сабины…

Ещё будучи замужем за Руфрием Криспином она предавалась прелюбодеяниям с Отоном, ничуть не стесняясь этого. Совесть? Нет, она не знала о совести. Только приключение достойно было её внимания, а приключением для неё приходился разврат и душегубство. Думаю, Поппея прославила себя этим, не хуже Мессалины.

Когда мы начинаем мучить других, мы понимаем, что этим хотим заглушить свои мучения. Поппея, высокородная развратница с божественно – прекрасным лицом и телом, какие обычно бывают у тех жён, что добывают себе славу и богатство красотой, стала для