Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

Агриппина вздохнула, вытерла взмокший лоб краем накидки и дёрнула дверь на себя.

Казалось, её появление из – за двери нанесло столь сокрушительный удар этой своевольной женщине, что закачался дворец. Так она побелела, увидев её внезапно.

Агриппина долго собиралась к сыну, и оделась в золотое платье от горла до стоп расшитое жемчугом.

Волосы её были убраны широкими косами, губы мерцали, покрытые золотистой помадой. Но взгляд, пусть уже немолодых глаз, был вернее меча. И был он страшен Поппее.

Нерон, услышав молчание Поппеи и шорох сияющих одежд Агриппины, поднял голову.

На его лице отразилась беспомощность младенца, просящего законного молока.

– Я помешала вам… – сказала Агриппина твёрдо, обращаясь к Поппее.– Так какое положение должен изменить Нерон?

Вслед убегающей Поппее я метнула взгляд полный ненависти.

– Матушка! – выдохнул Нерон и бросился к ней на грудь, увлекая её за собой на ложе.– Почему в этом клавдиевом дому все, все обижают меня! Все хотят, чтобы я умер!

С полчаса он рыдал и клялся в том, что его заставляют и мучают, не позволяя им видеться.

Следующие полчаса молчал, после, умолял простить его за всё то, что было сделано ей и Октавии.

Я села в угол на холодный пол, запахнувшись плащом и слушала их разговоры, где иногда, как птаха над кустом, пролетало моё имя, пролетали и другие имена… Я боролась со сном, но ожидала, что вернётся Поппея.

Но нет, она не посмела…

Уже под утро они ушли из дворца под покрывалами, укрывшись и говоря о сокровенном… Тогда он в последний раз был сыном, а Агриппина была его матерью…

Тогда они были вместе в последний раз…

20

– А помнишь, когда мы впервые встретились? Ты был мальчик, а я так себе…

– Всё равно ты самая красивая женщина из всех, что я видел в своей жизни.

– Заедем в « Азбуку вкуса»… Правда, как мы потащим столько?

– Ну, я мужчина, справлюсь, как – нибудь…

Платон видел, что Кузя занялась собой. Но что она сделала это для своего нового мальчика ему как- то не верилось. Таких мальчиков уже было. Но этот задержался. Да, задержался.

Кузя нарастила роскошные блонды, сделала очередную блефаропластику, сменила гардероб.

– Ещё грудь увеличь и губы накачай! – посоветовал ей Дымников, когда они курили на ступеньках Театра.

– Дурак ты, Паша! Был бы умный… Эх! – сказала Кузя.

– Был бы я умный… да… Сейчас бы срывал плоды блаженства вместо Платошки. И променял бы своих тёлок на одну старую корову с золотыми рогами.

Кузя влепила ему пощёчинку, но Дымников не обиделся.

Ему было совершенно не обидно.

Кузя, напротив, в последнее время жила в некотором напряге. После больницы Платон вёл себя странно. Ему постоянно виделись некие несуществующие вещи.

Кузина дача в Крёкшино давно перестала быть уединенным родительским гнездом среди сосен и лип. Участок спрятался за четырёхметровым забором, деревянный дом Кузя перестроила и расширила, приделав к нему роскошный полукруглый балкон, на котором любила пить чай и смотреть на тихий лес и безлюдный участок с зеркалом круглого бассейна посередине, в котором так хорошо отражалась рваная пакля облаков и куски голубого неба.

После премьер, знаменательных дат, великих событий и мелких чествований Кузя ехала на дачу с друзьями и близкими.

Тут же дежурил у неё много лет несменяемый цербер Лео, старый садовник и охранник, которого её муж в давние времена привёз из Молдавии. В юности Лео тоже был актёром, он играл в Кишинёвском театре, но пострадал во время монтажа декораций. Ему повредил позвоночник упавший с шестиметровой высоты занавес на поперечине.

Лео долго не ходил, но когда встал, в театре уже всё переменилось, его никто не ждал и взяли на должность рабочего сцены. У Лео вырос горб, он отпустил бороду и волосы. Он знал все роли наизусть и учил тексты к новым постановкам. Подсказывал актёрам из – за сцены. Но как-то приехал Игорь, муж Кузи, услышал его историю и забрал в Москву.

В театре у Кузи Лео играл несколько сезонов, пока не понял, что больше не может быть на вторых и третьих ролях, лучше уж вообще не видеть сцены. И Кузя забрала его на дачу, построила для него маленький домик у ворот и позволила завести кур и разбить клумбы.

Только тогда к Лео пришло тихое счастье. За это он служил Кузе, как верный пёс.

Высокий и сухой Лео, с карими глазами канонического святого, с выдающимся горбом, с ухоженной пепельной бородой, обычно встречал Кузю у распахнутых ворот. Её всегда ждал завтрак, обед или ужин, простой и горячий, короткий рассказ о соседях и небольшая зарисовка из жизни курочек.

Они жили у Лео за сеткой и хорошо знали голос хозяина, даже что – то отвечая ему на ласковые слова.

Куры были такие же, как и Лео, пепельно – рябенькие, высоконогие и медлительные.

Лео легко подхватил пакеты из машины, поздоровался с Платоном, которого недолюбливал, но терпел с чувством постоянства, довлеющего над периодическими явлениями, перекинулся с Кузей парой слов.

Кузя стала больше уставать, но она не хотела в этом признаваться. Сегодня она устала, как никогда, даже ноги опухли в щиколотках, несмотря на то, что она ехала, а не шла.

– Вы устали… – прогудел Лео грудью. – Вам нужно больше отдыхать.

– Успею ещё наотдыхаться. – улыбнулась Кузя, поправляя жёсткие локоны.

– Вам было лучше брюнеткой. – сказал Лео раскачиваясь на ходу, идя позади Кузи.

– Блонд молодит. Ты ничего не понимаешь.

– Куда мне, серому- то… – вздохнул Лео.

Платон выглянул с балкона второго этажа.

– Вы бы бросали свои крепостнические беседы и шли сюда, Лео! Тут лужа на полу!

– Крыша что ли потекла? – заметил Лео.– В самом доме?

– Да нет. Над балконом течёт… Хорошо… Я уберу!

Платон шумно хлопнул дверью балкона.

В доме Кузи он бывал много раз. Но почти всегда ему становилось тоскливо, особенно, когда они собирались ложиться в постель. Он вынужден был незаметно пить, но это не всегда помогало.

Уже несколько дней ему снилась Вива. Снилась очень плохо, очень страшно. То она была обута в тапочки своей покойной матери, то сидела на незнакомой веранде, свесив ноги вниз и заплетала косу длинную, как у Рапунцель, свисающую в ту – же темноту, что и её ноги.

Платон подошёл к стене. Ему показалось, что под штофными старинными обоями что – то есть. Скользкое, как хвост тритона. Он потянул за кончик хвоста, потому что желание стало непреодолимым, и вытащил маленькое существо без чешуи. Оно стало поворачиваться направо и налево, стараясь достать до пальцев Платона и куснуть.

– Платон! – позвала с улицы Кузя. – Иди, притащи бухло из машины!

Это звучало так противно, что Платон без омерзения всосал в себя голову «тритона» и куснул. Во рту стало солоно.

– Кузя гаже… гаже… лучше есть тритонов, чем спать с Кузей… – сказал он, прожёвывая скользкое тело.

– Платон, да где ты!

Кузя, ставшая режиссёром ещё в девяностые, на волне правящей бандитской элиты до сих пор не стеснялась в выражениях с ним. С актёрами она вела себя точно так- же. Только со спонсорами старалась сдерживаться. Никто и подумать не мог, что деловая, интеллигентная Кузя может быть похожа на базарную бабу.

Платон спустился с лестницы, глухо топая по ступенькам. Вышел в холл и на терассу. В саду цвели пахучие красные цветы непонятной породы. От подогретой воды бассейна поднимался чуть заметный пар. Кузя надумала сделать вечеринку у воды, в саду, пока ещё тепло не оставило Москву.

Платон подошёл к машине. Кузя и Лео вытаскивали пакеты из багажника. Кузя мельком взглянула на Платона и её лицо побледнело. Все морщины сразу выдвинулись вперёд, будто сдули надписанный шариковой ручкой воздушный шарик.

– Платон! – пролепетала она.– Иди, умойся!

Лео молча замер.

– Что? – спросил Платон.

– Иди… иди умойся. – сказала Кузя нетвёрдым голосом. – Тут и тут на лбу.

Платон мотнул головой и взял пакеты из рук Лео.