Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

Ведь если бы благоразумие взяло верх над безумием, Нерон правил бы мудрее и честнее. Им стали руководить жестокие и жадные желания, а слабые потуги добродетели не произвели на свет мудреца.

Я впервые испугалась тогда его… увидев в нём не человека, а существо коварное и совершенно лишённое жалости.

Британник, вообще не обладал хорошим аппетитом, а тогда ел с удовольствием, потому что на днях очень страдал животом и наголодался. Я подозревала, почему ему было плохо, а после и узнала о том, что Нерон вызывал к себе Локусту, субурскую патлатую ведьму…

Локуста, большая мастерица в приготовлении ядовитых зелий, появлялась во дворце ночью, и я ничего не знала о замыслах Луция. О, какое злодеяние он надумал! Какое решил сотворить преступление! Он отравил Британника дважды, и только со второго раза удачно…

Когда ему поднесли горячее питьё, Британник только омочил губы и чуть не обжёгся. Раб поспешил разбавить кипяток холодной водой, в которую уже влили яд.

Происходившее в отдалении от меня, не занимало нашу женскую половину, и, никто бы не заметил того, что стало с бедным Британником, если бы не воцарившаяся вдруг тишина.

Окружавшие меня женщины и девицы, сперва, оторопев, вдруг приходили в себя, и выбегали прочь, визжа, за ними спешили и их спутники. Нерон возлежал, не обращая никакого внимания на помертвевшего Британника, который, словно окаменел, и лицо его побелело, как у мраморной статуи. Через миг, он уже повалился ниц, так и не закрыв глаза, опрокинув столик перед собой. Разлилось красное вино по всему полу… Это было так жутко, словно Гадес сам пришёл за нами и разит, кого захочет…

Кубок с вином выпал из моих рук, и Октавия, сидящая выше меня, вскрикнула и бросилась к моим ногам, обнимая их. Никто так ничего и не понял, но все испугались до безумия.

– Не тряситесь! У него бывает такое! Он с детства падает и бьётся, как жертвенная коза, которой вонзают в горло нож.– вскрикнул опьяневший Нерон.

Ужас объял меня. Я схватила Октавию за плечи, и, без сандалий, вскочила с ложа и побежала прочь, увлекая её за собой. Губы мои тряслись, глаза стояли неподвижно, мутными лужами, в смятении забывая моргать. Меня бил озноб, а вслед нам, убегающим, сгорбленной Октавии и мне, летели смешки Отона и Нерона, визг и вопли испуганных женщин и негодование мужчин, расходившихся с проклятого пира…

Теперь это уже было просто убийство, ради убийства, и оно потрясло меня своим хладнокровием.

Часто бывает, что, очнувшись от дурного сна, ты находишься под его впечатлением целый день, и только к вечеру успокоится смятённый сновидением дух… И я, проводив Британника в последний путь, я, видевшая как пылает его костёр, который не мог угасить ливень, до сих пор вижу в том пламени себя, и не сомневаюсь в том, что оно близится.

Британника перенесли на Марсово поле, где неожиданно уже было приготовлено всё для его погребения. Откуда такая спешка – никто не мог понять, и только Луций, ещё пьяный после пира, в липких одеждах, с всклокоченными волосами, которые потеряли завивку от дождя, он вещал о том, что остался один из рода Клавдиев… Он, один… Да… ведь Британника уже не было…

Глупо было участвовать в этой страшной комедии, но я не должна была ничего пропустить. Теперь надо следить за всем, что делается кругом с удвоенной внимательностью.

Мне казалось, что действительность охватила меня шипами, связала мои члены колючим терновником и каждое движение приносит страдание, так велика опасность уколоться, пораниться и погибнуть… Октавия, вскоре после погребального костра перестала рыдать и её отчаяние сменилось на мертвенное оцепенение. Когда нас несли в моих носилках назад, на Палатин, она не плакала, а только содрогалась своим мраморно – белым лицом, сейчас, так схожим с лицом покойной матери своей Валерии.

Бедная Октавия давно потеряла мать, и недавно – отца, да ещё, к тому- же, при таких неприятных обстоятельствах. Я не знала, как её утешить, ибо моё утешение было бы больней её страданий. Она уже не любила Нерона, а Нерон не любил её. Октавия была нехороша собой: большеноса, губы её были тонки, а руки и ноги длинны и широки, бледные волосы, вытрёпывались из – под парика жалкими прядями, и я могла понять, почему Нерон не идёт к ней на ложе…

Только Агриппина, впрочем, была виновата в нелюбви сына к своей жене. Это она привела меня в постель Нерона, как только ему минуло шестнадцать И его юношеская любовь к Октавии, только проснувшаяся, загасила дым моего костра. Та трещина, однажды возникшая на сердце Нерона росла вместе с неприязнью Октавии, которую она старалась скрывать, как умела, потому что добродетель и верность украшали её не меньше, чем краски и чужие волосы.

Только Агриппина не подала вида, что расстроена смертью Британника. Да, она ходила в трауре, как подобает, не носила украшений и не участвовала в пирах. Но ничем не выдавала своего неприятного удивления этим поступком сына.

– Что сделать… из волчонка всегда вырастает волк и он режет агнцев, с которыми играл в детстве… – сказала как- то Агриппина…

Она была права…

Она часто, в задумчивости, бродила по садам, мечтая, быть может, о том, чтобы всё повернулось назад.

Иногда и мне казалось: а не перепутала ли чего Мать – Церера, дав ему женскую душу: с таким любопытством он смоктал сплетни и слухи, с таким жаром рассуждал о притираниях для лица и целебных мазях для тела, с такой изнеженностью примерял шелка.

Потерялись те нити, за которые я дёргала, в надежде оживить и подвинуть его, они истлели с появлением женщин в его жизни. Женщины, словно смахнули младенческие кисеи, в которые была облачена его неокрепшая душа, и своими любострастными руками кутали и плели сеть вокруг Нерона, успешней Арахны.

Так уж вышло, что смерть Британника принесла свои плоды и меня, и Агриппину удалили из дворца. Клиентела Клавдия распалась, и, мало кто приходил с утренним визитом. В те дни мне не позволялось видеться с Октавией, которую Нерон совсем загнал в угол и крайне редко выводил на публику, только уж в самые важные моменты, когда требовалось, чтобы рядом с Цезарем всё- таки присутствовала жена Цезаря, знаменующая собою надёжность и крепость правления.

Нет, Нерон не стал кровожаден и глуп. Он по- прежнему играл на кифаре и пел, и порою, во многие дни, его видели совсем часто за этим занятием. Он и раньше достойно пел и играл, слагал стихи и исполнял чужие комедии, любя особо старика Плавта, но теперь его восхищение, даримое самому себе, и всё учащающиеся грязные пирушки, с непотребными плясками и конкубинами самой подлой породы, его развлечения, со временем ставшие всё более разнузданными и растленными, выглядели так ужасающе – гадко, что я даже сравнивала их с забавами Тиберия, с его гусями, которым он сворачивал шеи в порыве своей гнусной похоти.

Похоть, боль и грязь, они всегда идут рука об руку, и эти руки сплелись кругом шеи Нерона, увлекая его на самое дно.

Он приходил в мой дом, мог спеть мне новую песнь и уходил, никогда не оставаясь. С ним часто были друзья и мальчики, которые менялись столь часто, что я не успевала запоминать их имена.

Казалось порою, что моё былое счастье навсегда угасло и порушено.

Тишина липла к языку, как чешуя, и не с кем было перекинуться словом. Лихорадочно бились мысли: что бы придумать, как бы поступить…

Тем временем, Агриппина снова вышла замуж.

Ветер рвал занавеси на окнах и пришла поздняя осень.

***

Однажды, ко мне вошёл вольноотпущенник Криспа, Виталий, и поведал о том, что творится во дворце Цезаря, из которого меня удалили. Довольно! Нужно действовать, ибо минуты равны смерти.

Я глядела в узорный прямоугольник имплювия, слушая рокотание воды у ног, откинувшись на ложе, и мне чудилось, что это не вода течёт, а как раз моя кровь: так звонко было в ушах.

Октавию пытались обвинить в государственном перевороте, который она,