Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

— Переубедишь, — сказал я.

— Я придерживаюсь трудового соглашения и решения Союза. Если эти отчаянные головы и планируют что-то другое, то мне об этом ничегошеньки не известно, — сказал Сипола.

— Да уж, конечно, — сказал я.

— Может, ты попробовал бы образумить их. Сказал бы им о наших общих интересах — их и фирмы. И о том, к чему ведут такие фракционные решения. Иди подними скорость машин, если они сами без тебя не могут, — посоветовал он.

Я подошел к окну. На улице начал падать снег. Он тут же таял, и земля и тротуары были мокрыми.

Поздно вечером снег уже так валил, что стал покрывать землю. С наступлением темноты падающие хлопья были видны только в свете уличных фонарей и лучах автомобильных фар да вблизи, за стеклом, в свете из окна. Машины всю смену работали на половинной скорости. Мартикайнен звонил два раза, спрашивал, как идут дела, но сам посмотреть не пришел.

Незадолго до одиннадцати я сходил в контору взглянуть на градусник; уже похолодало, и ветер гнал сухой снег по земле и наметал его во дворе у колес машин и между кустами. К утру уже везде было полно снега.

VI

Утром дорога была такой, что я решил сменить покрышки на зимние. Из-за этого задержался. Анники открыла мне дверь и, пропустив впереди себя в прихожую, велела подождать. Я увидел, что ее брат спит на полу, подстелив вместо матраца одеяло, спиной к двери. Пока Анники брала одежду из стенного шкафа в передней и из комода в комнате, брат не шелохнулся. Наконец Анники закончила сборы, надела пальто и туфли. Мы вышли на лестницу.

— Он все утро читал мне проповедь, а теперь притворился, будто спит, — сказала Анники.

— Оно и лучше.

— Я уже думала, что ты не придешь.

— Всю ночь снег валил. Пришлось сменить резину.

— Я то и дело ходила в подъезд сторожить, не едешь ли ты. Матти лежал, курил и читал мне нотации. Перечислил все грехи, какие я успела сделать в жизни, и предсказывал будущие. Он, видишь ли, уже все их знает наперед, — сказала Анники.

Вышли на улицу. Я открыл дверцы машины и положил сумку Анники между задним сиденьем и спинкой переднего. Мы проехали туннель и выехали по большому шоссе из города, через виадук. Земля была белой, море справа — свободно ото льда. На шоссе номер 4 движение сбило снег, долотцо дороги было чистым, и зимних покрышек не требовалось.

— Что они обо мне подумают? — несколько раз беспокойно спрашивала Анники, пока мы ехали.

— Они больше волнуются, чем ты.

— Вряд ли. Вот ужас-то! — Она так нервничала, что ей стало худо, и я дважды останавливал машину и ждал, пока она пройдет метров двадцать вперед и сходит в лес рядом с дорогой.

Когда я въехал во двор, все мои домашние высыпали из дома на крыльцо, и я начал знакомить их с Анники. Они здоровались с ней за руку, и я тоже пожимал им руки. Пошли в дом: мать и Анники впереди, затем отец, мы с братом заключали шествие, споря за право нести немногие вещи.

— Мать вся изнервничалась, — сказал брат.

— Неправда, — откликнулась мать.

— Ее угораздило еще ночью проснуться и красить лестницу на мансарду, — сказал брат.

— Ради меня этого вовсе не требовалось, — смутилась Анники.

— Да ее давным-давно уже следовало покрасить, только от наших мужчин разве дождешься. Тут надо делать все самой, если хочешь, чтобы что-нибудь было сделано, — сказала мать.

— Это же надо спятить с ума, чтобы начать среди ночи красить лестницу, — сказал брат.

— А что, нет, это даже хорошо: наконец-то лестница покрашена. Крашеное дерево лучше сохраняется, — сказал отец.

Они усадили нас рядом на диван в гостиной и начали спрашивать о том, о чем всегда спрашивают вначале; мать уже хлопотала, ставя кофе на стол в гостиной, она уже заранее принесла кофейные чашки, и сливочники, и сахарницу, и булочки, и пирожные, а вскоре принесла из кухни и кофейник. Отец сидел у теплой стены в кресле-качалке и чистил трубку огрызком проволоки, время от времени вытирал его обрывком газеты и бросал испачканные никотином клочки газеты в топку печи, чтобы не пахли.

— Если есть старуха, и трубка, и мотоцикл, всегда возни хватает, — насмехался брат.

— Как всегда несносен, даже при гостях, — проворчала мать, налила кофе и велела брать чашки.

Я, пожалуй, впервые за много лет внимательно рассматривал брата. Он вырос, возмужал и прибавил в весе, сидел, развалившись в кресле, перекинув ногу через подлокотник; в честь торжественного события брат был облачен в сорочку и выглаженные серые териленовые брюки, борода, отращиваемая им уже несколько лет, стала наконец достаточно длинной, и ему удалось придать ей модный фасон.

— Где работаешь? — спросил я у него.

— Когда где, — сказал он.

— Ничего он не делает, филонит всю неделю и только ждет субботы и воскресенья, чтобы пойти на танцы, — сказала мать.

— Не могу решить. То ли поступить в пограничники, то ли в тюремную охрану, — сказал брат.

— Не пори чепуху, черт возьми, — сказал я.

— А почему бы и нет?

— Это не профессия для нормального человека.

— А чем плохо быть пограничником? Я знал несколько пограничников во время войны, они были вполне порядочными, уважаемыми людьми, — сказал отец.

— Я еще вот о чем думал: а что, если пойти в море? Я ведь закончил среднюю школу, со временем мог бы стать штурманом или даже капитаном, — сказал брат.

— Нет, нет! Сперва практикантом к леснику и затем в Эвоское лесоводческое училище, как твой отец. Уж я пыталась ему это растолковать, да он матери-то не верит. Может, ты, Ильмари, хоть немного поговорил бы с ним, поучил уму-разуму, — сказала мать.

Мы пили кофе, и мать потчевала нас булочками и пирожными, объясняя, что она пекла сама и как это делается; брат поставил чашку и тарелочку с булкой на подлокотник, ел молча, и лицо его раскраснелось; отец продолжал раскачиваться в качалке и не обращал внимания на призывы матери пить кофе.

— На зарплату