Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

и монтажники. Я с ними не пошел, хотя раньше, дома, много раз колол свиней, я считал, что эта их вылазка добром не кончится. Они отправились и вскоре примчались обратно: «Ну, Аутио, давай быстро на помощь, а то черт знает что случится!» Я сказал им: а кто предостерегал вас, чтобы не ходили воровать? Но ясно было: они попали в беду, и я решил все-таки сходить туда, в свинарник, посмотреть. В Кархумяки был большой армейский свинарник, не меньше чем на тысячу свиней. Парни-то ничего лучше не придумали, как отрубить свинье голову топором, все вокруг было так залито и забрызгано кровью, словно там прикончили целую роту, жуткая картина, и парни говорили, что свинья вопила, как сирена, когда они всем скопом держали ее, а один старался отрубить топором голову. Я велел им принести армейский жестяной обозный ящик и скипидару. Мы набрызгали скипидаром повсюду, а свиную тушу и голову положили в ящик и задали деру. Там, возле Кархумяки, есть посреди речки остров, на нем в ивняке мы и спрятали тот ящик. Когда хотелось есть, мы отправлялись на остров за свининой. Ее хватило надолго. Жутко было смотреть, как жарился не очищенный от щетины кусок окорока, а волосы свисали за край сковородки. Ребята сбривали их безопасными бритвами. Уже на следующий день после вылазки в свинарник военная полиция с собаками пыталась найти, куда девалась свинья. Скипидар отбил у собак нюх, и они направились прямо туда, где жила охрана свинарника. Одного из охранников арестовали — того, кто первым доложил об исчезновении свиньи, он был такой простоватый мужичонка. Ну, они и заподозрили его, когда он доложил, что одна из свиней сбежала: ведь повсюду было полно крови. Уж столько-то они понимали, что она не могла сбежать. Тушу они не нашли, хотя и допрашивали охранника три дня, да он ничего и не знал. Его отправили на фронт. Мы ели свинью так долго, что мясо стало немного пованивать. Тогда Пийкки взял отрубленную свиную голову, сунул ее в ранец и отправился в город, где размещались женщины нашей ремонтной мастерской. Женщины сочли, что она еще вполне годится, хотя уже немного посинела, и он вернулся только утром.

Я смотрел на отца, как он сидел в кресле-качалке, брючины заправлены в серые шерстяные носки; мать запрещала ему рассказывать военные истории, которых за тридцать лет дома и без того наслушались, но брат подначивал отца продолжать, брат стоял у окна, посматривал нее время между гардин на дорогу и слушал вполуха.

— Однажды зимой в горючем для танков было так много спирта, что ребята отделяли его от бензина, чтобы пить. Они наливали полбутылки горючего, а сверху воду. Если эту бутылку трясти какое-то время, растворившийся в воде спирт осаждался на дно, затем сверху был какой-то слой потемнее, а еще выше — бензин. Весь нижний слой можно отсосать, если делать это осторожно. Это были чистая вода и чистый спирт. Но все же бензином попахивало. Парни всю ту зиму ходили по Кархумяки поддатые и рыгали бензином. Один, по фамилии Линд, каждый вечер ставил на подоконник стакан такой водки, чтобы утром, как проснется, первым делом выпить. Он только тогда прекратил это делать, когда заметил, что зрение слабеет! — Отец рассказывал и посмеивался.

Мать угрожала оставить его голодным, если военные рассказы немедленно не прекратятся, брат подначивал, но отец больше не решился. Он пошел в кухню, и было слышно, как он выколачивал там трубку в топку, а мать бранилась, что от плиты вечно воняет табаком. Отец вернулся обратно, и мать накрыла на стол в гостиной.

К вечеру брат взялся топить баню. Он то ходил подбрасывать дрова в каменку, то в водонагрев, то смотреть, по пора ли подбрасывать, каждый раз, когда он возвращался в комнату, от него пахло водкой, и наконец он был уже так хорош, что за ужином мать стала читать ему проповедь. Однако же баню брат протопил и пошел париться имеете с отцом и со мной, но лишь наскоро помылся, и, когда мы с отцом вернулись в комнату, он уже был в деревне на танцах.

— Может, Анники тоже хотела бы пойти на танцы, молоденькая ведь, — сказала мать.

Мы пили послебанный кофе. Мать звала Анники с собой в сауну, но Анники отказалась: она успела вчера сходить в парикмахерскую, и теперь ей было жаль прическу, которая, известно же, стоит дорого. Перед тем как уйти в сауну, мать, уже в халате, остановилась у раскрытой двери кухни и попыталась еще в последний раз соблазнить ее:

— Да не испортится она, ведь такая, как я, старуха сильно не парится, другое дело, если компания не подходит, — сказала мать.

Анники как могла объясняла, что вопрос вовсе не в компании, а именно в прическе.

Вечером мать застелила нам постели в нижнем этаже. Мы смотрели ночную программу телевидения, которую каждые пятнадцать — двадцать минут прерывали рекламы; пока шла программа, мы сидели молча, а во время показа реклам переговаривались и смеялись над ними. Программа кончилась в полночь. Отец к тому времени уже ушел спать. Перед тем как тоже уйти наверх, мать стала объяснять, насколько они нам доверяют, оставляя обоих спать на нижнем этаже, хотя, естественно, в разных комнатах, и как она надеется, что мы это доверие не используем во зло. Я легонечко повернул ее к лестнице и подтолкнул наверх.

Посмотрел из окна на деревню — уличные фонари освещали стволы берез вдоль дороги и стены домов.

Заснул сразу же, как только шаги на верхнем этаже затихли.

Я проснулся от того, что брат сел на край моей постели и стал трясти меня за плечо. Он сидел, не сняв зимней куртки и меховой шапки, не включив свет, и просил меня не шуметь. Я поднялся и поглядел на свои часы, лежавшие на маленьком столике. Было три часа ночи.

Когда я пошел к двери, чтобы включить свет, мне показалось, что водочный перегар заполнил всю комнату. На свету брат заморгал, как филин, один глаз у него был красным и черно-желтым и все больше оплывал, на полах куртки и на груди рубашки запеклась кровь, и, когда он повернул голову, я увидел, что и в ноздрях у него запеклась кровь.

— Состоялись небольшие матчи по боксу, — попытался он пошутить.

— Иди все-таки умойся, — посоветовал я.

Он поднялся и пошел было, но, сделав несколько шагов, упал, опрокинув торшер, а с