Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

Анники уже наводила красоту перед зеркалом в уборной, брат ее сидел молча в комнате, разбираясь в бумагах.

Когда мы уходили, он не сказал ни слова.

Пошли через парк. Там протекал ручей, и по нему от моста до пруда тянулся строй уток. Утки гребли против течения изо всех сил, но ничуть не продвигались вперед. Время от времени они поворачивали и плыли по течению, проплывали под мостом, ныряли и за что-то держались на дне долго-долго, даже не верилось, что они опять вынырнут, но они все же выныривали и плыли к берегу — походить. Так они делали круглый год, я часто проходил мимо.

Перейдя мост, я кинул им окурок, но они даже внимания не обратили.

— Если там кончили праздновать, мы вернемся домой, — сказал я.

— Я боюсь туда идти.

— Чего там бояться?

— А он и правда настоящий художник?

— Не знаю. Как бы там ни было, что-то он пишет.

— Что он обо мне думает? — спросила Анники.

— Да ничего он о тебе еще не думает. Он даже не знает, что ты придешь.

— Ну а потом?

— Потом видно будет.

— Жутко долго туда идти.

— На обратном пути возьмем такси.

— Это же так дорого.

— А пока давай шагай, — сказал я.

По железному мосту все время шли люди и ехали машины. Вода в реке казалась черной и текла к электростанции, то и дело в реке возникали водовороты, они возникали без каких-либо видимых причин и напоминали мне об одной далекой осени: мы с матерью вдвоем в деревенском доме, за домом река, и ниже водопада водовороты, которые двигались через чернеющий плес, а зимой лед и но льду воздушные пузыри, и я проковыривал лед финкой, и, когда я пробивал дырку, они пропадали, их было так много, что невозможно было придумать всем имена. Во всей деревне других детей не было. Что за дом это был? И где был отец той зимой? Я не слышал, чтобы тогда кто-нибудь говорил об этом, и дома об этом никогда не вспоминали, а в моей памяти сохранилась и та зима, и то особенное чувство в животе и в солнечном сплетении, которое возникало в ту зиму и которое возникало еще и теперь, когда я вспоминал о той зиме. Могло ли быть, что отец ушел и бросил семью? Но почему тогда он вернулся? Следовало когда-нибудь спросить об этом и еще о многом другом, о чем я толком не знал, лишь сохранил неясные воспоминания. За рекой сносили деревянные дома и на их месте строили каменные казармы. От старых домов шел знакомый запах печного отопления, и пахло сараями и обжитыми дворами — таких запахов не было в остальной части города. За железной дорогой выстроенные после войны особняки были все одинаковые и стояли на участках одинакового размера.

— Ты точно знаешь, куда идти? — спросила Анники.

— Пожалуй, да.

— Когда ты там был?

— Позавчера вечером.

— Ты об этом ничего мне не рассказывал.

— А надо было?

— Не обязательно, но мог бы. Что за компания у вас там была?

— Рассказывать тебе обо всем не хватит времени. Да там никого и не было, кроме меня и этого Пихлая. Правда, был еще его отец, но только утром.

— Ну ладно, — сказала Анники слегка обиженно.

Я узнал дом, когда мы подошли к нему. Свет горел на верхнем этаже и внизу во всех комнатах, и во дворе горел фонарь, и в раскрытой двери сарая виден был свет. Мы вошли во двор и поднялись на крыльцо. Я нажал на кнопку и услышал, как в доме задребезжал звонок. Художник сразу же подошел к двери, он был в блузе и с бутылкой пива в руке.

— Ты звал, вот мы и пришли, — сказал я.

— Заходите, — пригласил он, отступил в сторону и пропустил нас впереди себя.

Я вел Анники за руку сквозь холодные сени дальше, в ту прихожую, где была вешалка.

— Это Анники, — представил я.

— Приятно познакомиться, — сказал Пихлая, поцеловал ей руку в перчатке, а потом и ладонь уже без перчатки. Анники улыбнулась, и я повесил пальто на вешалку в прихожей.

— Веселье кончилось, и народ разошелся, но это ничего, — сказал Пихлая.

— Тогда, пожалуй, нам не следует вам мешать, — забеспокоилась Анники.

— Ничуть вы не помешаете.

— А ты уверен? — спросил я.

— Ну, мне ничто сейчас не мешает, и меньше всего на свете — красивые женщины, — сказал Пихлая.

Он взял Анники под руку, повел в большую комнату, освободил на диване место и посадил ее туда. Повсюду были пустые стаканы, и бутылки, и грязная посуда. Я подошел посмотреть на картину, стоявшую на мольберте; работа, похоже, ничуть не продвинулась: старик по-прежнему глядел оттуда с отсутствующим видом, я отошел и сел рядом с Анники на диван.

— Я жду еще одну фотографию, — сказал Пихлая и махнул рукой в сторону картины, — из книги «Гражданская война 1918 года в иллюстрациях», там должна быть фотография старика, сделанная после взятия Оулу. Эта женщина обещала достать мне ту книгу, посмотрим, достанет ли. Вчера она явилась и спрятала всю выпивку, какую нашла в доме. Унести не осмелилась, поскольку я угрожал заявить в полицию. Не хватило у бабы характера. Произнесла целую речь о миссии художника и долге, это она умеет, — магистр! — но я сказал, мол, принеси сперва книгу «Гражданская война 1918 года в иллюстрациях», а до тех пор, пока не принесешь книгу, работа будет стоять. Герои финской белой армии с повязками на рукавах и ружьями на изготовку, сурово смотрящие в упор на фотографа. Такие они там все. Я, когда служил в армии, тоже раз сидел в карцере. Выпьете чего-нибудь?

— Стоит ли теперь начинать? — сомневался я.

— Начинать всегда стоит, осторожнее надо кончать, — сказал художник.

— Завтра рабочий день. А у меня еще и утренняя смена, — сказал я.

— У всех завтра рабочая смена, даже у меня будет, если я получу книгу «Гражданская война 1918 года в иллюстрациях». Там есть фото взятия Оулу, в тех военных действиях старик тоже участвовал. Это самая трудная работа в моей жизни.