Три истории на моих поминках - Евгения Захарчук

прошлой осени, любой осени, когда меня не было рядом, чтобы их разгрести. Под листьями видны посеревшие искусственные розы, уже несколько лет впитывающие принесенную ветром землю. Бабушка протягивает мне старые тряпичные рабочие перчатки, под надзором я собираю руками листья и вываливаю их за забор. Бабушка подсказывает мне через плечо, где я пропустила листик или лишнюю веточку, а я отвечаю: «ага», «да», «угу», «конечно», слабо скрывая раздражение. Старые розы она просит переложить на соседнюю могилу, куда никто никогда не приходит, памятник на ней уже покрылся то ли плесенью, то ли мхом, имя не разобрать. Бабушке почему-то кажется, что в этой могиле похоронен мужчина.

Закончив уборку, я ухожу к колонке на перекрестке набрать воды в пустую пятилитровку, которую мне выдала бабушка. Я обмываю памятник с выгравированной на нем маминой фотографией. Памятник организовал отец. Мама была на себя не похожа. Так говорила бабушка. Для меня за двадцать лет поездок на кладбище мама с фотографии на памятнике успела превратиться из нелепой пародии, точечно выбитой по камню не знавшим ее мастером, в оригинал. Может, она так и выглядела.

Отмыв памятник, я срываю растущий на обочине папоротник и втыкаю его в землю. Наверное, он простоит пару дней, а потом завянет. Я этого уже не увижу.

К нам подходит мужчина в спецовке и протягивает визитку. Садовник. Он предлагает услуги по уходу за могилой, триста рублей за одну уборку. Когда он уходит, я говорю дедушке, что это вообще-то не самая плохая идея. Мы приезжаем редко, а он бы прибирался чаще. И недорого берет…

Дедушка расстраивается. Говорит, что это неправильно. Что вся суть в том, чтобы самим ухаживать за могилой. Так устанавливается связь. Дедушка расстраивается сильнее, чем когда я заказываю мороженое в «Яндекс Лавке» вместо того, чтобы самой сходить в «Пятерочку». В детстве, когда дедушка возил нас на дачу, мы всегда вставали в многочасовую пробку. Все машины объезжали по обочине, дедушка по обочине никогда не ездил. Все должно быть честно.

Мы стоим. Я пялюсь на папоротник. Не знаю, чем заняться. Фотографирую вычищенный участок, скидываю фото в семейный чат.

Я не понимаю, как все это работает. Бабушка воспитывала меня в православии. С вечера готовила к причастию, читая вслух молитвослов. Помимо молитв, в нем был свод правил, которые нельзя нарушать. Уже лет в семь я поняла, что нарушаю их все. Даже играть в карты было запрещено, а я просто обожала играть в карты. Хотелось начать жить заново. Но православие предлагало прощение. Перед сном можно было мысленно проговаривать все грехи, совершенные за день, и Бог это слышал. А потом на исповеди рассказать батюшке все накопившиеся грехи оптом. Батюшка всегда слушал перечни прегрешений, которые я зачитывала вслух по заготовленной бумажке, невнимательно и перебивал меня, говорил, что в таком возрасте главное — слушаться родителей. Я поспешно каялась, что не заправила с утра кровать, хотя меня просили. Даже с урезанной версией ответственности перед Богом я не справлялась.

Когда мама заболела, мы поехали на долгую воскресную службу молиться о здоровье. Мне быстро надоело стоять, и я присела на лавочку. Стоящие рядом бабки зашикали, что я слишком молодая, чтобы отсиживаться. Пришлось встать и терпеть три часа проповедей, пытаясь думать о Боге, а не о затекших ногах.

Когда мама умерла, я начала разбираться, почему молитвы не помогли. Из-за того, что я нарушила ритуал и села на скамейку? Или Бога просто нет и некому было нас услышать?

Я следила за тем, чтобы случайно ни над чем не посмеяться и не повеселиться первые сорок дней после маминой смерти, пока решалась судьба души. На похоронах тетушки-родственницы шептали, что мама будет присматривать за мной с небес.

Это пугало и путало. Я пыталась разобраться в механике процесса. Наблюдает ли она за всем в режиме реального времени? Было бы неплохо, если бы она могла увидеть, как я удачно решаю уравнение у доски на уроке математики. Но все же я надеялась, что в туалете она меня не преследует. Все первые опыты мастурбации я параллельно калибровала свои представления о загробной жизни.

Бабушка часто говорила с мамой. Просто на кухне или бродя по коридорам квартиры, громким шепотом, обычно там было что-то про то, что я совсем не слушаюсь. Слышала ли мама? Или эти причитания предназначались мне?

Бабушка говорит с могилой. Значит ли это, что канат связи открывается именно здесь? Может, бабушка просто находит утешение в физической близости к телу своей дочери. Гранитная плита становится для нее объектом, с которым она может общаться, который, вероятно, что-то ей отвечает и о чем-то напоминает. Я могу только механически убирать опавшие листья с участка, не понимая, какое отношение этот маленький кусочек земли имеет к моей жизни. И когда бабушка говорит с могилой, я не знаю, куда себя деть от смущения. Бабушку вроде ничего не смущает. Смущаю только я, молчащая.

Бабушка говорит могиле что-то незначительное: «Ну вот мы и пришли к тебе, доченька». Грустным голосом.

Я думаю о том, что если бы и посмела что-то сказать, не показаться глупой, разговаривая с надгробием, на котором выгравирована мама, не похожая на маму, то говорила бы по делу. Если исходить из того, что мама все-таки не наблюдает за мной постоянно, а слышит, только когда мы приходим к останкам, то нужно дать ей какой-то апдейт. Как друзьям, с которыми встречаешься раз в год и вываливаешь, что с тобой произошло за это время.

Привет, я переехала в Германию. Кстати, перед этим я вышла замуж. Это не очень важная новость, мы и так давно вместе были, у нас и без свадьбы все хорошо, но вроде мамам обычно важно, когда отношения переходят в брак. Наверное, и тебе важно. Надеюсь, ты не видела, как меня стошнило в унитаз, когда мы с Мией перед сном выпили по бутылке вина. Ну пока, может быть, увидимся. Но я теперь живу в Германии, и с этим сложно, сама понимаешь.

Я могла бы сказать: «Я здесь. Завтра мы вспомним тебя настоящую. Я узнаю тебя настоящую».

Но никакой долгий переезд с унижениями в обменном пункте, ночью в автобусе и на границе без паспорта не помогает мне открыть рот и сделать все образцово.

Я молчу, как молчала всегда.

Прорывает меня только на обратном пути, хоть и на другую тему. Пока дедушка заходит в здание администрации кладбища, чтобы уладить какой-то бюрократический вопрос, я говорю бабушке:

— Помнишь, когда мы жили