Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

в масть. Я ездил по ее просьбе в пресловутый стодорянский лес, где неожиданно пропала ее кузина. Родственница в итоге нашлась, можно было и не ехать. Поскольку искали не только мы, но параллельно с нами – по всем законам жанра. При помощи радаров, фотороботов, фонарей и собак. Увы, Непостижимка не верила полицейским, волновалась, не могла ждать. «Сокрушаться бессмысленно, нужно действовать», – сказал я тогда себе. Любишь, чувак? Так будь любезен и готов отправиться в самую стремную волость, в дрянную даль и погоду, забив на остальные дела.

Едва ли забуду, как она по ночам навещала меня в редакции, подгадав под мое дежурство. Устроилась в том же здании уборщицей, мыла кондитерскую. Приходила уставшая, просила воды и кофе. Медленно поднимала глаза, медленно прикасалась к губам. Потом что-то изменилось, исчезло. Знать бы, как и что именно. Она перестала меня слышать – таким макаром объяснялся ею печальный факт пропажи тяги, без экскурсов в тонкости. Я предпочел смириться, просил руки. Но Алина сжалиться не желает. Успела даже сходить налево: «Я предала. Зачем такая тебе? Не можешь признать, что бывает хорошо без твоего участия?»

Славные вопросики, славная участь, славное море для бегства. Вот только где омулевая бочка и баргузин? Чего же скромный соискатель в этой, мать ее, эксцентрике недотумкал? Ни гранит не перегрызть, ни Алину измором не взять. По́шло повторять дигитальный язык, но что-то пошло не так. Недостижимка не пускает в свою жизнь, не приручается, лишь позволяет присесть на краешек, чуть-чуть заглянуть за кайму. Не до и почти. Одна снежинка еще не жинка. Замечаю синие цвета и фиолетовые, и металлический, и даже стеклянный. Хотя что такое стеклянный цвет? Бывает цвет бутылочного стекла. Черные птицы – дочери мельника – клюют из алюминиевых мисок, не останавливаясь перед препонами. Смысловой законченностью не пахнет. Я уповал на дримтимность и легитимность, а получилась полная нихренастика.

Какие будут предложения, друзья мои? Отправиться домой – самая простая опция. И, наверное, наилучшая. Но как правильно прийти домой? И где он, этот дом? На поверку дом – чаще всего – в транспорте. В новых икарусных маршрутах детства, в омнибусах междугородних, в мнящихся и немнущихся парусах над Боденским озером, в трамвае, который опаздывает, отменен по причине ремонта трассы или в котором засыпаешь в ночи, после встречи с товарищем. Презреть ночной транспорт! Дополнительный вариант – полазить по городу. Опять же в нагрузку. В Берлине птицы поют уже с трех. Не бойтесь подслушать этих птиц. Потренируйте слух, определив, что за ноты и пассажи бытуют в птичьем народе. Планов на то, что горячо любимые двуногие пригласят на огонек, чур, не строить. Плюньте на планы. И давайте не придираться к пернатым, они не разбудят бывших партнерш. Позволим минутам, проведенным нами вне стен квартиры, простираться до первых деток, которых отправят в школу к восьми. В стираных костюмчиках. Не знаю, когда начиналось утро для Вертинского, в котором часу он возвращался из кабаков. Не почудились ли дети Александру Николаевичу, когда он шел сонным бульваром? Судя по песне «Желтый ангел», думаю, что почудились. Какие милые у нас? Каникулы? Карантины? По хуучин-зальтаевскому календарю. Не пугайтесь, не торопитесь прочь. Дядя не кусается и не маньячит. Погуляем, дойдем, например, до Литературного дома на птичьей улице. Здесь мало друзей из Сирии. Но в прошлом выступали и Сирин (Набоков), и Блох (не Блок), и Нуссимбаум, этот добровольный гибрид, зачарованный перебежчик из иудаизма в мусульманство. Сам дом принадлежал господину Хильдебрандту, штурману-лоцману немецкой полярной экспедиции. Поначалу не знавшему, как вернуться в родные города и леса. Штурманом был достигнут высокий, семьдесят четвертый градус северной широты и шестой долготы западной. Западня оказалась долгой. Двупиковые скалы навевали тупиковые решения. Зато пространство безвирусное. Нам до 74-го градуса далеко, остаться бы при тридцати шести и шести. Однако мы можем махнуть в какой-нибудь близлежащий гроппиусовский Дессау и совершить там пеший переход к Корнгаузу, ресторану на берегу Эльбы. Однажды я зачем-то учинил это, стартовав у мраморного бюста Вильгельма Мюллера и уже в сумерках упершись в праздничный спуск к реке, темной аллеей к брезжащим вдали террасам. Шел и думал: чтобы сделать хорошую скульптуру из мрамора, по нему очень долго и сильно бьют.

Вопрос лишь в том, кто выбился в Пигмалионы.

Лиса и какаду

И всякий наперебой тужился высказать, вытрясти наружу ее томящий смысл.

Борис Житков

– У тебя их было так много, неужели не мог остановиться ни на одной? – прозвучал робкий вопрос. Ответ хрипел, как старая пластинка: «Они не любят, когда неожиданно останавливаешься».

– То есть?

– Ты дурак, да? Ах, пофиг. Все равно фастфуд. Переходящий в фэйд-аут.

– Фастфуд?

– Как ни крути и как ни старайся… – Хрипота на мгновение замолчала. – Вот и здесь, взгляни. Почти еда. Если смешать немецкий с английским. Дешево и сердито, быстро, иногда вкусно, иногда нет, иногда из кувшина, иногда размазано по тарелке, но создает иллюзию насыщения. Червячка заморить можно.

Этот разговор Ким Кислицын, сорокадвухлетний сотрудник одной берлинской фирмы, человек чудаковатый и брезгливый, совсем не похожий на клерка, услышал в четверг в новом бистро, открывшемся неподалеку от места службы. Только что накрапывал дождь и стал неожиданной веселой отсылкой к известному присловью: диалог как реализация несбыточного обещания. «Русский язык, знакомая речь, – подумал Ким. – Но ведь русская речь уже давно никого не удивляет в этом городе. И вообще, что может быть особенного во встрече двух вахлаков? Чья жизнь, как сказал поэт, полна варначества. Увидеться они всегда могут». Собеседников Ким рассмотреть не успел, а исходя из тона разговора решил, что его внимания парочка не заслуживает.

Фирму, в которой работал Кислицын, русские и организовали. Находилась она по адресу, не поддававшемуся переводу, если не считать номера дома. Разве что переводу в другое здание. Для русского уха название улицы звучало как «Аспидная» и «Исподняя» одновременно. Клиентам из России приходилось ломать язык, рассматривая табличку возле автоматических решетчатых ворот, преграждавших доступ во двор. «Не пытайтесь прочесть, тем более понять начертанное здесь», – упражнялся в красноречии Кислицын, когда ему поручалось встречать важных гостей и сопровождать их в экскурсиях по городу. Обычно перед этими воротами, как и сейчас за окном общепита, копошились чайки, воробьи и голуби в поисках корма, потрескивая, шумели сороки. Кислицын бросил взгляд на ломтики хлеба на столе. «Люблю отрезать хлеб, держа на весу буханку» – фраза, гордо сказанная Осоцким, главным хипстером из числа сослуживцев, на какой-то тусне. Ким тогда изрядно