Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

– Подозреваю, что жен и подруг они в Германию привозят на буксире. Но можно ли понять, не выслушав вторую сторону? Вид у них потрепанный.

– И потерянный. Говорят по-русски, а на наших совсем не похожи, больше на местных оборванцев, – пожала плечами кельнерша, протирая столик.

«И не стало ли бы это просто легковесным сопоставлением двух субъективных позиций. Фрагменты, фрагменты. Все вертится вокруг личных отношений. Всех треплет жизнь. Вот только новая не начинается ни благодаря новым стенам, ни с нового адреса», – подумал Кислицын и медленно поднял глаза на девушку, однако вслух произнес с интонацией церемонно-нейтральной, бесстрастной, будто едва проснувшись:

– Вы, наверное, привыкли к хипстерам. Кстати, знаете, на кого похожи вы? На лису, которую я часто вижу у подъезда моего дома.

– Так, может быть, я и есть та самая лиса, – быстро ввернула девушка без тени игривости и удалилась.

«И никакого намека на флирт. А ведь я ее где-то видел… Кто еще отличался такой соловой мастью?» Кислицын опять впал в задумчивость.

Дети актера Вернера Римана были рыжими, как эта официантка, Риман брал их с собой на репетиции. Обычно сорванцы крутились в театральном кафе. «Ну и где твои огнетушители?» – весело и грозно возглашала жена Бертольта Брехта, несокрушимая Хелена Вайгель, раскатистым и властным басом, придумав, как казалось, наиболее оригинальный эпитет. В это время на сцене нервничал сам творец «Трехгрошовой».

«Где Вайгель? Где же Вайгель? Мы начинаем репетировать», – повторял он узким голосом, чуть-чуть в нос, с тревожно-прихотливой нотой и повышенным «р», косясь на вооружившихся фотоаппаратами зрителей, допущенных на последний, генеральный прогон.

Студенты актерской школы отмалчивались в верхнем ярусе.

В паузе мэтр приветствовал галерку неизменным «И что вы увидели? Вы же были и вчера, и сегодня».

Студенты топтались с ноги на ногу, потупясь, сконфуженно смотрели куда-то вбок, вопрос казался опасным, да и никто не решался вступать в разговор с Брехтом.

«Если вам трудно рассказать, можете написать мне. Читать я умею», – резюмировал он, и это звучало вполне серьезно.

Круглая эмблема театра «Берлинский ансамбль» в то время вращалась против часовой стрелки. После ее водружения на крышу здания в качестве флюгера. Шутники это заметили и ехидно острили, что Бертольт гребет в обратном направлении. Техническую неувязку исправили скоро.

Про Брехта часто рассказывал, страстями по нему делился Кислицын-старший. Профессор-хирург. Уважаемый всеми Ки Бо, Борис Борисыч, в далекую докризисную эпоху объехавший полсвета. С короткими перерывами – во время отдыха от командировок – ставший отцом четырех детей, трех девочек, и много позже умудрившийся произвести на свет Кима: когда парень родился, Ки Бо стукнуло сорок. Рассказы случались и менторские. Например, об ответственности. Любил батя талдычить про обжиг горшков, всякий раз возвращаясь к истории о том, как мать обнаружила трудоголика в муже.

«Ты понимаешь, я окончил мединститут и поначалу ни о чем не задумывался. Поехал по распределению. Но быстро понял, что звать на помощь некого, не у кого даже спросить. Вишневского сюда не пригласят, в этой провинции есть только я и еще пара коллег. На всю округу мы одни, мы генерала Вишневского заменяем. И я верил своим рукам. Я сутками пропадал в ординаторской, это стало не работой, а жизнью. Вот только жить нам нужно вечно. Потому что в нас верят пациенты. Иногда. Не верят лишь жены. Твоя мама пришла разводиться… А потом был Восточный Берлин… Встречаю как-то в лифте пожилую соседку. Говорю: я ваш новый доктор. А где же прежний? Умер. Да что вы! Умер… отчего, почему… он же врач!»

В охотку делился отец воспоминаниями о полетах в Индонезию. Через Бомбей. Местные селяне, которых отправляли за покупками и обратно, впервые видели самолет, думали, это поезд такой. Когда он поднимался в воздух, начинали кричать. Для успокоения им давали то, чем они после еды обычно зубы чистили, какие-то ириски или ледяшки. Чуть-чуть пожевав, они их выплевывали прямо на пол. Но это еще чепуха по сравнению с путаницей в отправлении естественных потребностей. Унитаз принимали за раковину.

Точнее – наоборот.

Из дождевых лесов Индонезии Ки Бо привез какаду. В один безрассудный день мать решила отдать какаду в школьный красный уголок, где какой-то недоброй зимой он благополучно замерз. Сам Ким родился в ГДР, во время очередного периода работы отца в Восточном Берлине. Отец и потом сюда возвращался – в рамках длительных командировок. На рубеже девяностых именно это обстоятельство позволило Ки Бо каким-то образом остаться здесь, а молодому Кислицыну получить немецкое гражданство. Хотя Германия не Америка, она далеко не всегда признает своими тех, кто вылупился в местном скворечнике или вил временное гнездо.

«А вас как сюда занесло, судари? Какими судьбами», – подтрунивал Ки Бо над друзьями сына, хотя знал подробности. Панталыкину помогла учеба, Дутцеву достались предки из числа то ли остзейских баронов, то ли первых жителей Екатеринштадта – поволжско-алтайских крестьянских немцев. Павел не уставал твердить, что Германия – это наибольшие дань и даль, на которые можно было решиться. Дань корням, собственному происхождению. Даль, без подтекста, – чисто географическая. Игорь же болтал, что после официального развода с женой, оставшейся в России (в Германию он приехал один), не прочь очутиться в более экзотических странах. Да только бирюковатость бобыля и отсутствие авантюризма не позволяют. Бывшая супруга, губа не дура, обожала поездки. Дутцев всегда поддерживал брюзжание пианиста, скрепляя свой пафос интересными выкладками:

– Твоей красавице многие русские берлинки могут дать фору. Те, которые перед мужьями любовь разыгрывают. У них один отдых сменяется другим отдыхом. Происходит, например, отдых на Тенерифе от отдыха на социале. Сейчас Ия твоя отдыхает от тебя, от вашей совместной жизни. А страсть к перемене мест, даже самых насиженных, – вещь банальная, об этом еще классики сообщали. Весь фокус состоит как раз не в том, чтобы реализовывать манечку пилигрима. Умение быть дома – вот самое большое искусство.

– В смысле – не изменять? – кротко уточнял Кислицын. Слово «измена» ассоциировалось с болезнью. Произнося его, Ким чувствовал физический дискомфорт.

– Нет! – Павел добавлял сургуча. – Смысл в том, чтобы не шастать по разным странам, как это немцы делают. Сдается мне, девиз такой у тевтонов. Тайная доктрина. Им это всегда в жилу, даже больше, чем нашим. Как заладят: «Weiter, weiter»[21]. Почти аналог нашего «давай, давай». И звучит так же. Не замечали? Если быстро повторять и «er» по-берлински проглатывать, точнее, выпрямлять до