Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

– Это, господа, о недавней встрече Рузанны Лисициан с Танитой Тикарам в ресторане «Лехаим», а также о запрещенном спиритическом сеансе социал-демократов сталинской группы «Месами даси» с покойными Усамой бен Ладеном и Вацлавом Гавелом. В зарослях гаоляна, – важно вздыхал Игорь с самым серьезным выражением лица.

– Чего-чего? – переспрашивали берлинские алтернузы и лузеры.

– Придурки! – плевался Павел. – Пни поганые. Псы. Неучи. Молчали бы лучше, если не в курсах! Не знают про гавелян, славное славянское племя, – и не надо. Эти места гевеллам принадлежали, пока их германцы не вытурили.

– Не меряй своей меркой, чувак, – резонерствовал Игорь. – «Sentimental Journey» на русский слух иногда «чувствительным Джонни» кажется. Но в наше время это уже не повод для возмущений. Glory to go вместо Glory to God.

– Иди в баню. – Дутцев горазд огрызнуться.

– Мы все здесь живем в сплошном ожидании того, что нас когда-нибудь вытурят. Или выкурят. – Анемичный контрапункт Кислицына вплетался только в один мотив из всего разговора. – Россия опять стала империей зла. Я давеча по радио слышал, как диктор, зачитывая обзор иностранной прессы, сделал украинскую газету «Обозреватель» французской: Обо́з Реватэль.

– Нервные вы люди. – У Панталыкина очередной медный пятак в резерве. – А Дутцев особенно – его еще в школе слишком травили.

– Тебе сейчас в глаз дать или чуть попозжее? – злобно басил Павел, театрально сдерживаясь. – Уж очень хотца избежать кровопролития и бранных слов. Игореша, родной! Твою Таниту никто не помнит нонче. Хотя она родом из Мюнстера.

Намек на возможный дебош не воспринимал всерьез даже автор намека, и все же Панталыкин воздерживался от комментариев. Лишь втихомолку, в глубине души возмущаясь, вспоминая Пашины буквенные игры и жалуясь Киму уже тогда, когда Дутцев сваливал:

– Какая, к лешему, Танита! Лика, так звалась она. И была ангелом. Прелестнее, чем Бекки Тэтчер. Только вот мой статус означал в ту пору не две и не три буквы. А все четыре. ГМТС. Расшифровываясь как «глупее и моложе Тома Сойера». Увы, в Берлине, если верить Виму Вендерсу, ангелы – сплошь мужики. Интересно, насколько в чести у Вендерса длинные затемненные прогоны. Зато немецкое радио любит пианистов по имени Пабло. То Пабло Хельд у них звучит, то Пабло Войса они восхваляют. Зря Дутцев бросил музыку. Пауль – заговоренное имя, начинает и выигрывает. Поляну держит Tante Pauline. Поль ты наш Поль, Полинчик, Погонщик-Полынщик, Аполлинер.

Прагматик Дутцев считал по-другому. Он даже журналистикой не дорожил. Постоянный риск уйти на дно в водовороте газетной поденщины заставил сосредоточиться на одной-единственной колонке, перемежая роль колумниста редкими эксклюзивными репортажами, рецензиями, анонсами артистов из России, интервью с известными гастролерами.

С рецензиями дело особенно туго шло. Комплиментарность, восторженная хвалебность, которой от него ждали устроители концертов, Паше была не по силам. Легче давалось саркастическое словоблудие. Каждый раз он порывался фатально позубоскалить и всех до основания разнести. Но не решался. Однако страсть к разгромной музыкальной критике в нем тлела всегда. В неправдоподобном школьном прошлом опубликовал Дутцев такую свою поэму (в ответ на концерт «шефской бригады» со старинными романсами – жанр этот Павел ненавидел люто):

ЖИВЕТ МОЯ ОТРАВА

Куда кондовее Кобзона,

Я всех вас тут перепою!

Но продержаться, как колонна,

Цедя остатки баритона,

Мне трудно без икот и стона,

Кобзон – непьющий, я же – пью.

Пущай горит моя отрада

В ненужном людям терему,

Кому-то надобны награды,

А мне награды ни к чему.

Я сам себе давно народный

Артист. Без липовых мерси.

Учителей не знал я сроду,

Я знаю сам, где – до, где – си,

Где буду после я, где дольше

У микрофона на посту.

Мне говорят, поешь как поршень.

Неправда! Как медведь-шатун.

Мне разных авторов не надо,

Впишу я сам туда-сюда:

Гори-гори, моя отрада,

Или живет моя звезда,

Горит камин, трещит про женщин,

Как был любим я и забыт,

Про ласку, негу, боль затрещин…

Отпетый я, друзья, пиит!

И если в нашей жизни встреча

Бывает, к счастью, только раз —

Пересидите этот вечер,

А там не свидимся, бог даст.

Она носила несколько специфическое название – газета, в которой разные встречи происходили регулярно, а Дутцеву поручили вести колонку «Берлинский Китеж». Аббревиатура совпадала с акронимом популярного немецкого издания «Берлинский курьер». Про эмигрантский таблоид острили, что «если русский Париж помножить на одесский кипеж, не ровен час, беспощадный мятеж получится…».

Кислицын уже собирался уходить из бистро, когда ему на глаза попался свежий номер, лежавший на столике у окна. Ким стал листать «БК», спохватившись, что соответствующая рубрика должна была вот-вот разразиться новой беседой Паши с Игорьком, с князем, как Панталыкина иногда называли. В преддверии концерта, намечавшегося в одном из берлинских залов, не самых престижных. При участии Кима в качестве администратора. Энное время назад Панталыкин, отпетый меланхолик, не веривший в устные уверения, джентльменские соглашения, и в то, что какой-либо успех возможен без массированной рекламы, договорился с собственными друзьями нотариально, обменявшись бумагами и скрепив печатями свою затею. С Кимом – как менеджером, импресарио, с Пашей – о медийном аккомпанементе. Мог ли альянс добиться большого успеха, если бы дуэт Дутцев – Кислицын упорно бил в одну точку, предугадать было некому. Ким приглашал князя регулярно, но Павел не торопился публиковать даже анонсы. А по части рецензий вел себя как иная портниха, месяцами державшая отданные ей на перекройку вещи. Вот и теперь вместо интервью Кислицын обнаружил только очередные статьи за подписью Вышек Дуц: Павел иногда пользовался таким псевдонимом. Вышек (почему не Пауль или хотя бы Збышек? С таким же успехом мог бы быть Взбучек) Дуц писал обо всем и ни о чем близком, конкретном, об именах и событиях всем известных, о политике и экономике, о Берлине и Москве, об эмигрантах вообще:

«Подходит ли фильм о Вацлаве Нижинском для Дня космонавтики? Вполне. В таком сочетании можно легко найти метафорический смысл. Есть общая составляющая в жизни космонавтов и балетных танцоров. Пилоты орбитальных станций попадают в невесомость и преодолевают ее, а лучшие танцовщики мира сами создают иллюзию невесомости. К Вацлаву Фомичу Нижинскому это относится в полной мере. Все, кто видел великого артиста на сцене, отмечали, что для него земной гравитации словно не существовало».

«Опять на концерт никто не придет», – досадовал Кислицын, все еще читая таблоид. Будто надеясь, что балетный сюжет каким-то