Жены Матюшина. Документальный роман - Александр Семёнович Ласкин

Всякое полученное им задание Бонч считал очередным «делом» Совета народных комиссаров. Недавно он ведал всеми «делами», а сейчас ему предлагали работу на конкретных участках.

То, как Владимир Дмитриевич справился со своей задачей, не прошло мимо тех, от кого зависели его перемещения по карьерной лестнице. Было решено, что достаточно ему ходить в резиновых сапогах. После этого испытания у него есть право на кабинет в Москве и письменный стол, заваленный книгами и бумагами.

В тридцать третьем году Бонч вернулся в Москву. Здесь ему поручили создать первый в стране Литературный музей.

Что такое музей, он понял не сразу. Когда разобрался, буквально воспарил. Помимо текущих дел, тут были такие проблемы, которые напрямую связаны с будущим.

Известно, что будущее – понятие растяжимое. Чеховский герой говорил про «сто, двести лет». Впрочем, дело не в том, когда это может случиться. Главное – знать, что про тебя скажут: «Владимир Дмитриевич из тех немногих, кто не разбрасывает, а собирает».

Бонч и литература будущего

Как выяснилось, музей тоже может стать площадкой опытов. Правда, музейщики больше похожи не на партийцев, а на сектантов. Обычно это тихие малоразговорчивые женщины. Жизнь среди экспонатов им привычней пребывания в людных местах.

В колхозе Бонча окружали немереные просторы, а здесь были теснота и притушенный свет.

Рукописи хранились в тяжелых многоэтажных шкафах. Чтобы какую-то из них получить, надо заполнить специальную бумагу. Порой вместо оригинала предлагают микрофильм.

Среди героев архива есть избранники и парии. Вот Лев Толстой написал на листочке: «Буду в шесть». Этот миг его жизни помещен в папку, и будет тут храниться всегда. К париям пиетета нет. Особое недоверие вызывают те, кто, по словам Горького, принадлежал к «самому позорному десятилетию русской интеллигенции».

Казалось бы, так и надо продолжать. Классиков вроде Толстого привечаешь, а к авторам Серебряного века относишься избирательно. Когда видишь, что их тексты не опубликованы, разводишь руками. Мол, музей – учреждение государственное, и мы не можем покупать черновики.

Надо сказать, Бонч всегда делал то, что предписано его должностями. В этом смысле его деятельность в Кремле не очень отличалась от работы в коровниках.

За это Владимир Дмитриевич был на хорошем счету. Ни разу не подвел. Уж как далека от него была жизнь в колхозе, он и тут справился, не ударил лицом в грязь.

Тем удивительней, что сейчас он поступил не как положено, а так, как считал нужным. Если бы его планы раскрылись, не быть бы ему больше начальником. Уберегло его только то, что замысел был далеко идущий. Что все это значило, стало ясно только после его ухода.

Рукописи рубежа веков считались недостойными фондов, а он начал их собирать. Прежде всего его интересовало то, что не издано и было отвергнуто цензурой.

Так возникал контур еще одной литературы. Чем виднее становилась подводная часть айсберга, тем больше было понятно о той, что вышла на поверхность.

Не вспоминалась ли Бончу знакомая ему жизнь сектантов? Чем отдел рукописей уступает схрону в лесу? Известность среди единоверцев – знанию двух-трех сотрудников?

Конечно, у Владимира Дмитриевича была ясная цель. Он руководствовался уверенностью, что пройдет время, и последние станут первыми.

Как видно, он представлял себе это так, как это случилось уже на нашей памяти. Однажды дверцы шкафов радостно распахнулись и в золотые кладовые музея пришли издатели. Того, что они тут нашли, хватило сперва лет на тридцать, а затем навсегда.

Скрытое и явное

Одной из тех, кого Бонч взял под защиту, была Елена Гуро. О ней давно не вспоминали, и он обязан был проявить внимание. Через много лет начнут искать ее тексты и с удивлением обнаружат, что ничего не пропало. Могло оказаться в печке или на помойке, но он вовремя вмешался.

Сперва надо было текстами обзавестись. Для этого следовало возобновить переписку со старой знакомой. Когда между ними опять завяжется разговор, он поинтересуется: не хотела бы она расстаться с рукописями?

Вскоре общение возобновилось. Как и прежде, обсуждали не только здоровье и погоду, но нечто большее. Пару раз едва не поссорились. Уж очень по-разному они думали. Громозова в своих взглядах была категорична, а Бонч настаивал на золотой середине.

Как мы помним, Гуро не интересовал читатель, а Ольга Константиновна считала законченным только опубликованное. Признавая правоту обеих позиций, Владимир Дмитриевич предлагал их объединить. Писать то, что хочется, а печатать то, что возможно.

Вам надо писать и писать, – обращался к ней Бонч-Бруевич, – писать вовсю, дав полную волю и сознательному, и подсознательному, писать так, как хочется, писать всю правду жизни, которую вы пережили во время блокады.

Затем следует объяснение, как лучше соединить необходимость зарабатывать и стремление к правде.

Имейте хоть один экземпляр рукописи (а лучше два) совершенно полный, Ваш экземпляр, без всякого вмешательства редакторов, горлитов и прочих современных цензоров.

Словом, Бонч советовал иметь в виду два адреса. Пусть вашу рукопись искорежит редактор, вам не следует расстраиваться. Ведь полный вариант сохранится в архиве и когда-нибудь будет опубликован.

Теперь Бонч и жил так. Соединял несоединимое. Был директором музея – и имел отдельную точку зрения. Даже способствовал тому, что начальство никак не могло поддержать.

Пока власти не очень вникали, его план осуществлялся. Помешали личные обстоятельства. Правда, что значит личные? Если расстреляли зятя, а дочке дали семь лет тюрьмы, то это факт не только твоей биографии.

Ко всему прочему прибавились проблемы здоровья. Коллегам на это не пожалуешься, но от Громозовой у него нет секретов. Все же сорок лет знакомства. К тому же они дожили до такого возраста, когда не стыдно говорить о болезнях.

Почти в каждом письме Бонч сообщает, что лучше ему не становится. Воспаления легких одно за другим. Тут поневоле разуверишься в материализме. Даже утверждение, что «дважды два – четыре», уже не кажется таким убедительным.

Ольга Константиновна помнила о своем участии в спиритических сеансах. Поэтому не удивилась, что он обращается к своим легким. Вернее, через них просит высший разум: повремените! У меня еще много дел!

В войну о Бонче то ли забыли, то ли решили не трогать, и он продолжал работать в Москве. Зато в сорок пятом, победном, о нем вспомнили. Так он оказался в Ленинграде.

Как мы уже поняли, места работы Бонч не выбирал. Впрочем, дело не в должностях, а в идеях. Сперва он отстаивал правоту коллектива, а потом личные усилия. Эта вторая мысль подвигла его спасать рукописи