Жены Матюшина. Документальный роман - Александр Семёнович Ласкин

Выбор Громозовой был связан именно с непохожестью. У кого больше прав на пепельницу, как не у того, кто воплощает новое время? Так что это не просто подарок, а подношение. «Ваша взяла, уважаемый хан, – примерно так говорила она. – Хочу присовокупить к вашей победе сто ковров и десяток слитков золота».

Вот они с Прокофьевым на фото, сделанном на его даче. Обычно поэт суров и значителен, а тут улыбается во весь рот. Она тоже смотрит по-доброму. У каждого в глазах читается что-то вроде: «Мы одной крови – ты и я».

Так завершалась судьба пепельницы. Для нее началось время дожития. Теперь это был не гордый корабль, рассекающий волны, а лишь предмет антиквариата.

Иногда ей удавалось отличиться. Права решающего голоса она лишилась, но на внимание могла рассчитывать. Когда к Прокофьеву приходили гости, это был главный аттракцион. Хозяин дома рассказывал ее историю, а потом все прямо рвались ощутить себя Хлебниковым или Гуро.

В эти минуты в железной галоше просыпалась заснувшая было энергия. Как лихо, виляя боками, она двигалась по столу! Правда, сейчас ей было не на кого указывать. Выбор был давно сделан и от присутствующих не зависел.

Кочетов

Кроме Прокофьева, Ольге Константиновне симпатизировал Кочетов. Отношения у них были не такие близкие, но надежные и длительные.

Как и Александр Андреевич, Всеволод Анисимович был мэтр. С пятьдесят пятого года он уже не питерское, а московское начальство. Хотя теперь забот у него стало больше, они постоянно переписывались.

Бывает, человек достиг всего, а прошлое из него не выветрилось. По давней привычке он пишет на обрывках бумаги. Тем самым признает, что согласен на малое и ни на что значительное не претендует.

У Кочетова, как у гоголевского Собакевича, все было большое. Даже величина листа и почерк говорили: «Я – Кочетов. Известный писатель и лауреат».

Вот Всеволод Анисимович поздравляет ее с книгой. Начинает, впрочем, с себя. Считает нужным рассказать о том, что он делал в промежутке между этим и предыдущим письмом.

Каково Громозовой сидеть почти взаперти и при этом читать: «Возвратился после долгих странствий по Донбассу и Кавказу…» Видно, он писал это не просто так. Тому, кому позволены такие поездки, разрешено все. Даже писать огромными буквами на больших листах.

После этого пассажа Всеволод Анисимович вернулся к Громозовой, а потом опять написал о себе. Поэтому фраза получилась крученая. Уж очень многое ему хотелось в нее вместить.

Как связать ощущение своей миссии с положенной нашему человеку скромностью? Напиши Кочетов так от себя, это было бы странно. Поэтому к своему мнению он присоединил всех коллег по цеху.

«Более или менее талантливого писателя, – пишет Всеволод Анисимович, – радует не только выход в свет его собственной книги, но и выход в свет книги его товарища по труду, по служению».

Трудно далась эта фраза. Сперва написал: «талантливого», но подумал, что это выглядит, как похвальба. Решил, что лучше не настаивать. Зато в противовес началу усилил финал. К обыденному «по труду» прибавил: «служению».

Тут нет обычной для Кочетова нетерпимости. Напротив, чувствуется симпатия. Правда, тон взят такой, словно это не она, а он старше ее на двадцать пять лет.

Видно, Всеволод Анисимович считал, что на сей раз разница в возрасте отменяется. Ведь Громозова только вступает в литературу, а он своими изданиями уже заполнил не одну полку.

Есть еще одно подтверждение его отношения к себе. Такие люди не любят слушать, а предпочитают говорить сами. Вот бы ему спросить о своих романах, но, кажется, он знает, каким будет ответ.

К самоуважению прибавим понимание своих обстоятельств. Сложно почти классику ожидать правды. Может, он и рад был услышать честное мнение, но критики куда-то испарились. Тут как в картах: если ты туз, то конкурентов у тебя нет.

Стейнбек

В пятидесятые такого еще не было, а в шестидесятые – пожалуйста. Из Союза писателей звонят не только из‑за собраний и взносов, а потому, что приехал иностранный гость. Все, что можно, он уже видел, и теперь нужно что-то эдакое. Почему бы за чаем с тортом не приобщить его к истории футуризма?

Громозова для этого подходила идеально. Она ведь тоже достопримечательность. С Медным всадником не смог поговорить даже бедный Евгений, а она рассказывала с удовольствием. Больше всего было историй о работе в подполье и друзьях мужа.

Итак, сперва солирует Ольга Константиновна, затем все переключаются на папки с рисунками. Эти моменты самые насыщенные. Все молчат, и только иногда у кого-то вырывается: «Их время придет!»

Похожие чувства посещают в музее. Только что жизнь кипела, а вдруг останавливается, и ты ее видишь, словно через стекло.

Самый большой успех Ольги Константиновны в новом для нее жанре был связан с приездом Джона Стейнбека в октябре шестьдесят третьего года.

За год до этого Стейнбек получил Нобелевскую премию. Так что волнения были нешуточные. Очень хотелось его порадовать, и было неясно, чего от него ждать.

В сорок седьмом году писатель впервые побывал в СССР, а потом выпустил ехидный «Русский дневник». Книгу не осудили, но издавать не стали. Чтобы сейчас он не написал что-то подобное, было решено больше водить его по музеям и меньше знакомить с людьми.

Стейнбек восхищался и терпел. Наконец не выдержал и потребовал живого общения. Все же романист любит ушами. Кто может знать, какие встречи и разговоры будут ему полезны.

Повар знает поваров, а сантехник сантехников. Если писателю нужны контакты, скорее всего, это будут писатели. Стейнбека возили к Симонову и Эренбургу. Не получилось только однажды. Сперва ему объяснили, что Ахматова болеет, а потом, что у нее много работы.

Перед всеми, с кем он встречался, у Громозовой было преимущество. Не все, кто связан с историей, живут там, где эта история совершалась.

Когда нобелиат оказался на Песочной, его обычной отстраненности как не бывало. Он сразу почувствовал себя тут не экскурсантом, а своим человеком.

Представьте, что Хлебников взял сушку и покрутил на пальце. Вот и Стейнбек сделал так. Правда, его спутники вспомнили не знакомых Матюшина, а более близкий им хулахуп. В это время круг из пластмассы только входил в моду.

Американца интересовало все. Особенно долго обсуждали стулья. Не потому, что они особенные, а из‑за того, кто на них сидел. Когда Громозова называла фамилии, Стейнбек поеживался. Словно чувствовал ветерок из минувших эпох.

С автором «Гроздьев гнева» пришли Прокофьев и переводчик. Первый – как коллега с коллегой